На самом деле, люди больше не соглашаются, чем спорят. Одни уверены, что вот этого нет и не нужно (или есть, но - лишнее). Другие никак не могут разубедиться, что вот это - нужно (есть оно, нет его - оно никак не лишнее!). Одни выбирают бублик от кольца, другие от дырки. Поделить, однако, не могут.

Интересно со словами поиграть.

Нужным что-то кажется, когда что-то уже есть. В нужник хочется, когда что-то съел. Женское и мужское отношение к прянику.

Ладно.

Одним реальным людям, узнавшим себя в персонажах, приношу извинения, другие - умнее, принимаю их благодарность. Третьи - да не обессудят. С четвертыми соглашусь - я злой. Пятые знают, что добр,

добрее меня при моей жизни человека не будет. И это так, а если пока не есть так, будет так. Это - истина.

Впрочем, все таковы, все многолики как славянские идолы и многоруки, как индийские божки, и все вы - мои лица, мои руки.

И всех уравнивает не смерть, не кладбище, а - прачешная (или прачечная). Добрых, злых, умных, хитрых, мужчин, женщин.

Человек - он сердце и тело. Человек пользует сердце, пользует тело. При этом от сердца остается душа, а от тела - белье. Запятнанная душа и испачканное белье.

Если бы умирали, как мы моемся...

Ладно.

Мне кажется, я даже уверен, я выношу грязное белье - постирать. Женщины, знакомые со мной, любившие меня, ставшие моими женами, знают, как я не люблю прачечные. При этом нахожу контакт с домработницами.

По всему по этому моя нелюбовь - лишь метафора...

...

Das ist... наш дом. Пять этажей вверх, шесть подъездов вдоль, восемьдесят четыре квартиры “ленинградского” проекта.

От нашего дома до Ленинграда две тысячи километров с гаком.

Может быть под “проектом” имелась в виду революция?

Если и революция, то не архитектурная.

Если, как пишут, Ленинград - колыбель, то Москва - кормилица. В “кормилице” такие дома называли - “хрущобы”.

Тот, кто придумал это прозвище, и кто его изустно повторяет, - никогда не жил в пятиэтажках. Если он мудак, то половой опыт он поимел на три года позже среднестатистического; если он романтик, то первая любовь пришла к нему с опозданием на восемь месяцев, нежели к романтикам из “хрущоб”.

Наш дом называют “третий по улице Строителей”. Мы его любим.

Мы с Жабиным накануне после работы пошли в подвал, топчан там стоит, стол - если в карты или бутылку расковырять. Мы и пошли - бутылку расковырять.

Вместо карт решили заняться вот чем:

Решили вспомнить: кто в какой квартире у нас в доме живет.

Это почти как в города играть, только интересней - все-таки всю жизнь бок о бок с соседями. Вдруг не вспомним...

Однако вспомнили, все-таки мы - одна семья.

Мы: Жабины - в квартире №1; Глафира Петровна, Иван Артемьевич, Варя, Саша, Михаил - в квартире №2; Василий и тетя Таня - в квартире №3 ; Николай Иванович с дочкой - в квартире №4; отец Геннадий, мама Нина, Хомель, Танька - в квартире №5; Марина, ее мама - в квартире №6; Мартын с женой и дочкой Катей - в квартире №7; семья евреев-инженеров - в квартире №8; тетя Таня-малярша с мужем - в квартире №9; студенты Сергей и Надя - в квартире №10; здоровенный татарин Кочубей (Кочубей!?) - в квартире №11; Галя-проститутка - в квартире №12; семья Карнаваловых - в квартире №13; Иван Федорович (или Федор Иванович) с женой - в квартире №14;

Леша-двуебарь, его младший брат, отец-радиотехник - в квартире №29; Чан Капусткин со своей неряшливой семьей - в квартире №30; Таня 39 лет с мамой - бабой Машей - в квартире №31; братья-горлодругдругудеры (вычленяется красивое и загадочное “гудеры”) - в квартире №32; Катя Агальцова, мама, брат, дочь - в квартире №33; грузный пенсионер с женой - в квартире №34; Марина с мамой и без мамы - в квартире №35; Васильев, его сын, овчарка - в квартире №36; Аркадий Иванович без Светланы Васильевны - в квартире №37; “Василек”-флейтист, спустившийся с 16-го этажа по веревке - в квартире №38; придурок Буратино с мамой - в квартире №39; Алик с родственниками - в квартире №40; Светлана Васильевна без и с Аркадием Ивановичем - в квартире №41; Валентина Петровна с мужем, дочерью Ариной - в квартире №42;

Суслан с кривой челюстью, его грузный папа, его хлебосольная мама, многочисленные разноюродные замужние сестры - в квартире №71; коренастый подросток-хант “Тибичи” (а может и по паспорту “Тибичи”?) - в квартире №72; металлическая дверь - в квартире №73; УФОлог-кошковод Чватов - в квартире №74; Красин с двумя пасынками - в квартире №75; Влада Василевская - в квартире №76; безбашенный Чекмарев с больной мамой - в квартире №77; Женя Харьков, родители его - в квартире №78; блеклая Юля Пеночкина с кумиром, мамой и ее папами - в квартире №79; кобель Анатолий - в квартире №80; жизнерадостный азербайджанец Исрафил - в квартире №81; Светлана - в квартире №82; Светка Фет, чьи родители дружат с жильцами квартиры №5 - в квартире №83; чмыряемый малый Коля Буданов с рукастым папой и озабоченной заботами мамой - в квартире №84.

...

Это мы вчера вспоминали. Смешно было:

- Ты не помнишь - кто в сорок четвертой?! Не помнишь!? Мы же с ним...

А сегодня...

День рождения у меня сегодня. Заодно новый год, старый, правда, новый год. Набряк я, как весенняя почка. Гляжу в окно в морозных узорах, ладонь прикладываю, тает и течет по запястью легкая холодная водичка.

Есть такое музыкальное произведение “Грусть девушки”. Стиль не помню, джаз, блюз, иное что. В памяти осталось только название - “Грусть девушки”. Вертится и вертится. Какая нынче погода? - Грусть девушки... Как дела? - Грусть девушки... Сколько время? - Грусть девушки...

Грусть девушки...

Ладно.

Мне двадцать пять лет. Чего я в жизни пережил, чего достиг, что вызывает чувство памяти?

Ну, разные события.

А вот если выбрать такие, какие в документах не задокументированы.

Ну, если подумать...

Водку я 25 лет пил. Вот так. Грусть девушки...

Мне говорят: “Сколько можно?!”. Потом добавляют: “Наливай!”.

А вот еще мы посевали, классно это было.

Потянулся я к телефону, Жабину звонить.

- Чё!? ...Опаньки! Помню. А что?

- А то, что сегодня 13 декабря. День когда молодые парни и девки, нарядившись и прочая, ходили по домам, пели святочные песни и хозяева их одаривали, награждали и прочая... А пошли?

- Чего...

- Слушай, счас зайду, поговорим...

- А, привет! - дверь Жабин открыл с бутылкой пива в руках. - Пивко вот сосу. Заходи, капустки хрупнем? Ты-то как?

- Ох, Жора, что ж мы вчера напились так...

- А ты не помнишь? - Жабин довольно засмеялся и тут же поморщился. - Два часа шли, сколько у нас между подъездами - метров сто? Давай заходи, полечимся...

На столе плотной кучкой пустые бутылки “Будвайзера”. Из холодильника Жора достал новую упаковку.

Шесть бутылок.

И капуста была знатная, хрустела на зубах, как снег под валенками.

Выпили пива.

- А как мы машины тормозили - помнишь? А как ты на чей-то “мерс” поссал - помнишь? А как ты падал, а я тебя держал - помнишь?

- Неужто нам никто в морду не дал?

- Я и сам уже удивлялся. Слушай, а давай джина тяпнем?

Разогретый пивом, я кивнул. Мы тяпнули джина...

- А где жена-то с дочкой?

- На Кипре, отправил отдыхать.

- То-то у тебя срачник...

- А Надьку не заставишь убраться. Надька - это из десятой квартиры. Ух и ебливая баба, я тебе скажу. Но я ей сразу поставил: жены нет - ты хозяйка; жена есть - и это моя жизнь, праздники кончились. Ты пойми, Петрович, у мужика должен быть дом, и чаша, и дети. И у мужика могут быть любовницы, ну, увлекся я, но семье это мешать не должно. Вот у меня сейчас жена отдыхает на Кипре, и я рад, что могу ей это позволить...

Я покивал, пиво блаженно разливалось - по кишочкам, по извилинам...

- Это пшенку сыпать, стишки говорить и бабки с конфетами получать? Ходил, ходил...

- Так пошли...

- Да здоровые мы больно.

- Так не из-за денег же, времяпрепровождения ради. Сами повеселимся и людей потешим.

Жабин задумался, помычал...

- А что говорить!? С нас не убудет. Еще по сто грамм и

и вывернули мы полушубки, взяли риса, сумки скатали и пошли...

- Свадьба што ли? Кто это?

Мы пошли.

У подъезда гладкая молодая в растрепанной фате бросала деньги детворе.

- Молодая в паузе между загсом и свадебным столом, - сказал я, меня уже чуть повело. - Для этой паузы еще тампонов не изобрели.

Длинный, очкастый жених качался влево-вправо, ударяясь боками о маму с папой. Молодая живо улыбалась детям, маме, жениху, мельком взглянула на нас и мы

мы с Жабиным переглянулись, я начал:

- Сеем-сеем-посеваем...

Жабин подтянул

-...счастья и добра желаем.

И хором:

- Дайте рубль, дайте два, как невеста дебела!

Ладно, думаю, что будет...

Нас узнали, заорали, полезли по карманам, выбирая на ладони мелочь, начали кидать. Мне в лоб ударился металлический рубль, но только я наклонился за ним, как меня опередил какой-то пацан.

Ну, да и ладно.

Бросили еще, но каждый раз вперед нас успевали дети, прибывшие с гостями.

Дети градуировались: одни жадно прыгали за металлическими рублями; другие знали, что от них не уйдет; третьи порывались прыгать (плечи дергались, лица кривились), но сдерживались. Дети были от десяти до четырнадцати лет от роду.

А нас с Жабиным позвали в гости, пропустить по стаканчику.

...

Шум, холодец, вилки и ложки в чашках с объеденным холодцом, шум, два работающих и не мешающих друг другу магнитофона, опрокидываемые и опрокинутые стулья, полные женщины, если в литрах, то на каждого присутствовавшего было два литра холодца, веселые и веселящиеся женщины, серьезно бахвалящиеся мужчины, белое пятно свадебного платья, сильно разошедшаяся девушка в нем, невеста среднего возраста; гуляет весь этаж; мужики не ходят курить на улицу; мы

мы с женихом вышли покурить на улицу; я ему сказал, прислоняясь спиной к двери и думая: отойти или не отойти, дадут дверью или не дадут...

Я ему сказал:

- Я тебе завидую.

Александр начал то ли оправдываться, то ли утешать:

- А-а-а..., свои плюс... не скаж...

- Да нет. Вот смотри. Тебе сколько лет?

- 28.

- У тебя уже бабы были. Ты не обижайся, я со всей теплотой. И ты женишься, осознал, что семья - нужна. То есть ты осознал, и сразу нашел классную жену. А я ...

- Ну, ты понимаешь!? Это ж...

- А я вот холостой. Я осознал, счас бы женился, да только... То не то, то - опять не то...

Александр сделал телодвижение - словно потер плечом - воздух. Он мне симпатичен, и высокий, худощавый, как я, и очкастый, правда, у меня зрение хуже, чем у него.

- Я тебе скажу, что мне в Машке понравилось. Мы с ней вместе работаем. Я - сантехник, ты знаешь, она - диспетчер. И она когда говорит, ну, заказ передает, посылает, короче, смотрит на руки.

Ну, когда на мои руки, а когда на руки другого - смотря, с кем говорит.

А Дашка, ну, моя сестренка, она тоже на руки смотрит. Я сколько раз руками водил. Если медленно вести, то она на них смотрит, глазами - туда-сюда. Только медленно. Ты же знаешь...

Я знал.

Двенадцатилетняя Дашка в прошлом году бежала по коридору, свернула в комнату, не затормозила, проехала на ногах до окна, запнулась и ударилась головой о батарею. Теперь треть зарплаты всех членов семьи уходит на лечение. Дашка говорит нормально, но ведет себя как-то отстранено.

- Да... А была такая живая, общительная девочка.

- Слушай, а чего Дашка бежала? За ней что, кто-то гнался?

- Да не гналася, то есть никто не гнался, полы мать помыла, Дашка и поскользнулась...

...

- Идем, идем, - цеплял меня за рукав Василий, - собачек посмотрим, может подберешь себе. Жизнь-то собачья, - он усмехнулся.

Я обернулся, нашел Жабина, он что-то вкручивал полной, яркой блондинке. Не хотелось отрывать его от столь приятного времяпрепровождения, но пришлось.

Мы отправились посевать к Василию.

- А что - мне блондинки и не нравятся, - сказал по пути Жабин, - на свиней похожи. Хотя если впаривать...

Прихожая была превращена в библиотеку, стены - шкафы с книгами, детективы и прочий бардак.

Жабин было потряс рисом, но выбежала супруга Василия, Наталья, разохалась и погнала его на кухню за веником.

А я прошел за Василием в спальню.

- Мы сейчас в маленькой комнате спим. А тут, в спальне, собачки.

Половину комнаты занимал вольер, сколоченный из ящечной фактуры, в котором вяло переминалось с десяток черных щенков. В центре, подобно валуну антрацита, спала

- А это Фрося, мать ихняя.

- Господи, сколько же вам, Василий, неудобств. И почем щенок?

- Триста долларов. Сплошное разорение.

- Блин, - сказал Жабин, с веником в руках заходя в спальню, - Где же вы спите? Там же кладовая. Никакого интима!

- Какой там интим! От жены собачатиной пахнет. Да и печень у нее больная.

- Ну, а на стороне...

- На стороне, - грустно сказал Василий. - Идешь, смотришь девчонок. Эх, думаешь, где мои тридцать лет?!

Появилась Наташа. Она так лучилась доброжелательностью, что я сразу понял - почему Василий оставил себе после тридцатилетия одних собачек.

Ладно.

Мы с Жабиным пили, Василий жарил яичницу. Кухня была уютна и для питья, и для яичницы.

Мы перепили у Васи.

…Проснулся, вернее сказать очнулся, вывалился из черной ямы пьяного сна, было темно, в комнате мерцал телевизор, в отблесках мерцал книжный шкаф, полированный стол, еще что-то.

Сначала показалось, что я дома, я повел руками и - не обнаружил супруги. Меня обуял ужас.

Только преждевременно проснувшийся перепивший человек может переживать такой легкий окрыляющий ужас.

Не нащупав супруги, мне показалось, что я в гостинице. Но где же тогда дежурная по этажу?! Я стал кричать: “Горничная, Лена, Настя, как вас там?...”. И заметался по “номеру”.

Вдруг смотрю: мужик со свечей, в халате.

Сознание прояснилось, я узнал Васю. Он стоял в проеме, в коридоре горел свет. Я был ему благодарен. Благодаря ему я узнал Васю. Жабин валялся на коврике возле дивана, на котором спал я. Ночевать нас устроили на кухне.

Ладно. Василий пошел ставить чайник. Жабин проводил его мутным взглядом и сказал:

- Мне ихняя Фрося снилась. Ну да! Ваша псина поеблась, выметнула три тысячи баксов. Но - я бы заплатил эти три тысячи, только чтобы не жить с десятком псов в одной квартире. Наверное, они их заработали.

Василий разливал кипяток по чашкам, я впервые заметил, что руки у него в наколках.

- Откуда наколки?

- Оттуда, - он сделал полудвижение, словно хотел спустить рукава. Но был в майке. Вышло грубовато и неловко. Смущенно пояснил:

- Сидел я, за первую жену.

Василий вытянул шею, но в коридоре было тихо.

- Ты был женат дважды.., - это прозвучало, как вопрос - “за что сидел?”

- Ночью ехали на машине. Жена за рулем. Ну и столкнулись с жигуленком. Там женщина пострадала, мужчина. Я сказал следствию, что за рулем был я. А я еще и выпил малость. Ну и шесть лет дали мне. Отсидел пять.

- А что жена?

- А что жена. Сначала любил я ее. Сильно любил. А чем ближе к освобождению, тем больше чувствовал - не прощу.

Подвига этого киношного не прощу.

Буду или кричать, или молчать.

Да и она мне его не простит. Начнет бегать, суетится вокруг. А я буду ее подозревать - то ли любит, то ли благодарит.

Ну и уехал в другой город. Ничего о себе не сообщал. А потом Наталью встретил.

- Заботливая, хозяйственная. Первым делом носки мне шерстяные подарила. Тогда я ее к себе пригласил. Надел носки и говорю: “Давай поженимся”. Она отвечает: “Ну, не так же сразу, Василий”. “Но - хорошо!”

Мы помолчали.

- И вот собачек развожу. И все, чего от судьбы прошу: да минет их чумка, авитаминоз и слабые кости...

- Пошли мы, что ли? - сказал Жабин.

...

- Вообще, я позавидовал, - сказал Жабин за порогом. Завидно видеть человека, который устроился, пусть устроился и в выгребной яме. Если сам доволен, кто ему судья? А-аа, ладно! Проведаем Николая Васильевича?

- Давай зайдем.

Четыре года он работал выгрузчиком на кирпичном заводе.

За год до этого жена разбилась на мотоцикле. “Иж-Юпитер - 5”. Сидела в коляске. Николай Васильевич, перед тем как мотоцикл опрокинулся, отпрыгнул, а для женщины коляска стала верхней крышкой гроба.

Николай Васильевич сильно горевал.

Даже не пил.

А потом сам очутился между вагонеткой и “пристанью”. Придавила его к “пристани” вагонетка. А в ней тонн девятнадцать. Хорошо на замедлении была. Поэтому только лунные кости переломало. Если проще, то - середину тела расплющило. Когда его полечили, стал Николай Васильевич лежачим.

Ладно.

Дверь открыла дочь Николая Васильевича, Александра.

- Алесандра, как папа, не болеет? Вы как-то приглашали, вот мы и зашли... Праздник..

- Вы знаете, папе пить нельзя. Не больше бутылки. Я не могу вам запретить, но прошу о снисхождении...

Мы прошли в комнату. Николай Васильевич не спал, очевидно, заслышав голоса в прихожей, приподнялся на локтях.

- Здравствуйте! Здравствуйте! Вы слышали? Нет? Но никак иначе, как сукой, не могу назвать Ельцина. Чем они там думают!?

Не дожидаясь нашего ответа, как человек лежачий, Николай Васильевич проскрипел:

- Смотрите, каких девок мне Саша подогнала, -

и ткнул пальцем в постер на стене. Постер из какого-то журнала. Бляди, короче.

- Хорошие девочки.., - сказал Жабин.

- Да, милый, в том-то и беда. Не стоит. Хочется, а не стоит. Постеры-шмостеры,

- Неужто бляди, профессионалки не..?

- Эх! Иной раз смотришь, смотришь, встает, но не стоит. А дочка, то есть бляди... Именно бляди. Жалость обуяет, перетерпевать легче.

- Ты пойми…, - ворочался Николай Васильевич.

Я понимал. Вдруг вспомнилось - книга, кино, мультфильм, где один из собеседников увлеченно что-то рассказывает другому, а тот только говорит: “Ну да! Ну да... Ну да! Ну да...! Вот ведь как поворачивается!”

Николай Васильевич в ответных репликах собеседника дожидался только вводного слова. Дальше продолжал сам. Поток лежачего сознания.

...

Мешалось все: Николай Васильевич говорил о политике, я клевал носом.

в очередной раз среагировав “нудой”, я вдруг осознал, что Николай Васильевич рассказывает о блядях

после очередной “нуды” речь пошла о его школьных годах, когда он увлекался фотографией

потом - о знакомстве с супругой

потом - о том, как он за дочку курсовые писал

потом - о погоде -

мешалось все - вчера, сегодня, завтра, прошлое лето, текущая зима, весна чьей-то молодости...

Ладно.

...

У окна Александра что-то шила, поднимала голову на наши с Жабиным вводные “нуды”, укоризненно и печально улыбалась.

Жабин сидел рядом с Александрой и листал “Плейбой”. Иногда Александра бросал искоса взгляд на страницу и чуть-чуть вспыхивала. Жабин улыбался, не поднимая глаз, у него было отличное боковое зрение.

Тогда я тоже улыбался - Николаю Васильевичу.

- Ты не женись, бабы - стервы...

- Ну... да...

Александра подняла голову, улыбнулась мне, сочла, что нитка коротка, перекусила, и принялась продевать новую.

- Как знающий человек тебе говорю. Уж я-то на свете много лет прожил, поверь моему опыту!

Из-под кровати доверчиво выглядывал белый ночной горшок...

- Мой отец поднимал заводы, на Украине, на Ставрополье. “Азот” знаешь? Он строил. Сталинский директор был. Сталин был, конечно, сука, не хуже Ельцина, но отец заводы строил быстро. Дали нам эту квартиру. Паек до сих пор за отца получаем.

- А я тогда еще мальчишкой был, восемнадцать лет. Ну познакомился с девушкой, отец как раз “Азот” строил, в Невинномысске.

- Два “н”, два “с”. Или Невинка.

- Короче, любовь, все такое. Мы поженились. Слава богу, родители могли себе позволить не выбирать мне невесту, простые люди были, лишь бы девушка была хорошая. А тогда девушки были порядочные, не теперешним чета.

- И буквально через два года откуда-то взялась эта зараза. По пояс меня и парализовало.

- Повезли в Москву, лучшие доктора, только ничего не помогло. А Ася все равно со мной осталась.

- Кстати, тогда и Саша родилась. Так все двадцать пять лет за мной и ходила. А за парализованным, сам знаешь как ходить.

- Ты что думаешь, я не знаю? Конечно, знаю.

- Был у нее любовник. Друг семьи, мы семьями дружили. При том, заметь, один и тот же любовник все двадцать пять лет.

- Конечно, она не могла меня оставить. Я же парализованный. Потом Ася девушка сильная. Ее секс не очень-то интересовал. Ее со мной только одно тяготило - нельзя по театрам, приемам, выставкам ходить.

- Она с ним ходила. Фамилия у него смешная - Бобчинский. Хороший мужик, печень больная, пил много. Но и работал.

- А тут, сам посуди, паек, квартира большая. Опять же, лотерея - у меня сердце никудышное, в любой момент инфаркт и - хлоп! Однако, прожил.

- А Ася никуда не спешила. Я лежу, как пескарь-камбала, никуда не подгоняю.

- А жена у Бобчинского некрасивая, а Ася моя - красавица...

- А какой раньше коньяк был...

- Ну, все, папе пора отдыхать, - поднялась со своего места Александра.

- Да, да, - вяло пробормотал Николай Иванович, рывком придвигаясь к краю и вышаривая из-под кровати ночной горшк, - ты заходи, дружок, очень было интересно побеседовать...

Мы с Жабиным с горячностью откланялись.

- Ребят, можно вас на минутку задержать, - Александра, придерживая меня за рукав, вышла с нами на лестничную площадку.

- Вы отца извините, он же болеет, сами понимаете, поговорить не с кем. С ним же нельзя даже телевизор смотреть, он и комментирует, и вперед пробует предсказать.

- И иногда заговаривается. Я с врачом беседовала, это у него все нормально, не помешательство, не маразм никакой, а как бы фантазии, сочинительства… как у детей бывает.

- Ну, сами посмотрите, похожа наша хрущоба на кремлевскую квартиру?!

- И отец его был инженером, а дед - будочником в Рязани. А мама в автокатастрофе погибла.

- Врач говорил: что папа очень казнится за ее смерть, поэтому придумал, что она с ним живет, а правдоподобия ради сочинил ей любовника, потому что сам жить с женщиной не может.

- И в половом плане, и просто - после смерти мамы.

- А в любовники записал своего бывшего дружка, раньше этот Бобчинский часто забегал к нам, пили они вместе, а потом у папы инфаркт случился.

- А у Бобчинского печень пожелтела. С тех пор только по праздникам они к нам с женой заходят.

- Папа всегда просит меня сесть рядом с Бобчинским и очень развязан делается.

- Жена Бобчинского радуется, думает, что этим своим приходом немного его оживили, а на самом деле папа думает, что я мама и на его глазах рядом со своим любовником сижу.

- Позвольте вам сказать, - с игривой сердечность наклонился к Александре Жабин, - позвольте вас поцеловать, вы - чудесная девушка. Мы все понимаем...

Для погани, как ее не назови - беда, горе, несчастье - трудно подобрать глагол - “произошла”, “приключилась”, “нагрянула”, “встретилась”, “ударила”, “случилась”.

Родился ребенок. И умер на втором месяце. Простудился.

Мы с Жабиным сначала думали не ходить к ним, а потом все-таки позвонили. Дверь открыл Генка, в злобно-веселом настроении.

- А-аа, посевальщики, здоровые-то какие, заходите, че это вы за прикол выдумали? Заходите.

...

Когда мы с Генкой выпили за это...

Разумеется, пятую рюмку мы пили за “это”. Наверное, не “за это”, это не по-русски, но русский скажет именно так. Наверное, потому что пьют всегда за то, что есть и чего нет, что пришло и что уплыло.

Ладно.

Когда мы с Генкой выпили за это:

- Бог дал, бог взял. Если бы не наши суки-врачи...

- А Нинка-то как?

- Как “как”! Переживает. Потолстела килограмм на десять.

- Эх, блядь, вспомню, какой она раньше была, пока этих уродов не нарожала, у которых руки только, чтобы жопу чесать... Я ведь за ней бегал, а она от меня по каким-то “мадярам”. Мы с ней учились вместе в автодорожном. Она мне говорит: “Хочу мороженного”. Я иду, покупаю ящик, возвращаюсь, а она с каким-то “мадяром” только что не целуется. Я ее одевал, а она на свиданки от меня бегала. И, знаешь, каждый раз, когда я ей цветы приносил, она дома не была. Оставлял в подъезде.

- Ну и как же ты обженился?

- А я и не помню. Помню: проснулись мы в одной кровати мужем и женой и свадьбой накануне. То есть мы и раньше просыпались, только я тех разов не помню. А этот помню. Лежу и думаю: а зачем мне это надо было? Но потом закончили автодорожный, получили квартиру, и Нинку как переменили. Сначала одного родила, потом вторую.

Когда Нинка зашла на кухню в четвертый раз и в четвертый раз поглядела на нас заплаканными коровьими глазами, мы с Жабиным простились с Генкой. Генка дал нам портвейна:

- Нате! На посевание, и вообще, помяните...

Мы попали на “девичник”, пришли Аины подруги, женщины от 30 до 40 лет.

Нас представили.

Женщины оглядели нас - левым глазом с доброжелательством, правым - неприязненно.

Так смотрят разочаровавшиеся в мужчинах, но не в жизни, российские женщины.

...

Что меня всегда очаровывает здесь - гипсовая фруктовая лепнина на потолке, в месте, откуда свисает люстра. Под люстрой стол, скатерть, фрукты на блюде, водка, нам тут же налили.

- Ой, девочки, по-моему пора вынимать части тела, - сказала Ая, запив водку чаем.

Вслед за загалдевшими женщинами мы переместился на кухню.

Ая надела фартук с бегемотиками и открыла духовку. И извлекла:

две румяные руки, две ноги, кругленькое брюшко, голову со свинными ушами.

- Маринка, доставай крем.

Ая сложила выпечку на метровом куске фанеры, застеленной вощенной бумагой. Вышел человечек. Ребеночек, поскольку стоять не мог.

- Оригинальный, оригинальный торт, - воскликнула Наталья Михайловна, самая старая из присутствовавших дам.

Ладно.

Стол в гостиной был очищен от всего, кроме водки и рюмок, на него водрузили торт и вымытые Мариной чашки - под чай.

Полагаю, к этому времени Жабин уже достаточно нагрузился, поскольку довольно громко заметил:

- Что за херня?

После чего был отшлепан по лицу Натальей Михайловной со словами - “мы, шестидесятники, такого себе никогда не позволяли...”

- Я так полагаю, эти шлепки означают пощечину? - потирая лицо, сказал Жабин.

Наталья Михайловна и другие женщины продолжали орать о наглости, хамстве, убогости кого-то - кого-то более многочисленного, чем Жабин. Раскраснелись.

“Ох, и ебливые же они, наверное, горячие, ну и пусть старая - зато какая горячая в кровати, - думал я.”

“Господи, - думал я, - вроде женщина, женщины, а такие мудаки. Две руки у них, две ноги, а опустили себя до венских ночей и пизды под спиртом...”

Мысли проистекали и плескались в голове, делались прозрачными и растворялись в ней как сахар в стакане чая. Чай сделала мне Марина.

Отчего-то казалось, что тени от хрустальных подвесок люстры - на стенах, на скатерти, на нас - были не менее живыми, чем окружавшие меня женщины. Казалось, что тени и нашептывают мне все мои мысли, а я только высказываю их окружающим.

- Наталия, вам не хочется побить тени? - вопросил я.

- Какие.., - не поняла Наталья Михайловна.

- Ну вот эти поковырять - на стенах...

- Какое хамство, - восклицала Наталия Михайловна, восклицали другие дамы, кокетливо и гневно, - молодой человек, не умеете себя вести...

Сколь остры и противны могут быть насильно-добровольно стареющие женщины, думал я, отщипывая пальцы с руки торта. Торт уже лишился глаз-розочек, половины головы.

- А какого торт пола? - спросил Жабин и хихикнул, - странно если не так!

- Поганый пол, - встрял я, не желая позволить Жабину возбудить к жизни Наталью Михайловну. - А торт вкусный...

И все-таки возбудил, возбудил.

Был положен спать я в отдельной, маленькой комнате. Квартира была большая - три или четыре комнаты, поэтому женщины остались ночевать. Помню, или это был сон, как несколько раз за ночь меня пытались растолкать - Наталья Михайловна, две других гостьи, Марина - эта меня даже поцеловала. А я только ворочался и извинялся. Еще помню странную реплику, которую бросила отчаявшаяся Наталья Михайловна:

- Придушить бы тебя, а не Таню Куклину...

После чего я ничего не помню. Разбудила меня Марина. Жабин пил пиво на кухне. Я тоже был напоен пивом и чаем и мы пошли дальше.

- Вот, купил, - Мартын протянул запястье для рукопожатия. - Извините, мужики, руки грязные. Говорят, настоящий мужчина делает две гнилупости в жизни - женится и покупает машину...

Я хмыкнул.

- У тебя от жены чудо-дочка осталась.

- Да, в музыкальной школе одни пятерки получает. Пошли, обмоем по чуть-чуть.

Мартын открыл дверь ключом, в прихожей восьмилетняя Катя стояла, смотрела, как папка разувается, хрустела бамбуковыми фалангами занавеси в залу.

Мы пошли на кухню. Мартын отправился вымыть руки, через минуту из большой комнаты послышалась “старая французская песенка” Чайковского,

это Катя была усажена за фортепьяно.

Мартын вернулся с бутылкой “Белого аиста”. Мы чокнулись, закурили.

- Мартын, как же тебе удалось дочку отстоять? Как вообще Анька могла тебе ее оставить? Нет, ты мужик положительный, но все-таки ребенок с матерью - это как-то нормальней, привычней смотрится.

- Я Аньке просто сказал: хочешь - уходи, а Катька со мной останется. Анька-то меня на пятнадцать лет младше. Хотел бы - и ее бы оставил.

- А в чем у вас разногласия возникли?

- Да в существе. Понимаешь, я не понимаю, зачем нужны вещи, которые меньше десяти килограмм весят. А она на всякую херню деньги выбрасывала.

- Ты же ей бриллианты купил...

- Так они ж в каратах измеряются!

Когда Мартын купил жене бриллиантовые сережки прошлой весной, весь дом гудел два месяца. Это было очень непонятно, молодая жена, бриллиантовые сережки. Развод Мартына с женой все восприняли с облегчением.

- Мартын, дай разводной ключ, кран потек, а у меня максимум на восемнадцать.

- Валя, заходи, мы тут машину мою обмываем, присоединяйся.

Мартын купил жене бриллианты и стал знаменит. Но Валентин был знаменит больше. В прошлом году он купил себе джинсы. Джинсы как джинсы. И тут то все заметили, что у Валентина энурезом: мотня и ширинка, спереди и на жопе, у него постоянно были мокрыми.

Если добавить, что он был еврей, инженер, и жена его была еврей, инженер, и дочь их была еврей, училась в седьмом классе, была хороша, темноглаза и темноволоса, и всем давала понять, что с девственностью расстанется не ранее третьего дня замужества, понятно, что Валентина любили - все-таки он был старожил, но любили с осторожностью, поскольку - не уважали.

Конечно, у нас мало кто уважал кого, просто любили или не любили, а вот про Валентина нарочно задумывались - уважать его или нет? По всему выходило, что нет.

Мало того, что он, как все евреи, которые, даже прожив всю жизнь в месте рождения, создают в соседях впечатление, что вот-вот снимутся и уедут туда, где солнце, море, легкие напитки и все такое голубое-голубое, не наше. Он еще и заплатку нашил, в таких заплатках ходят в другом, не нашем, еврейском, далеком мире…

Мартын нашел ключ и мы пошли пить к Валентину.

- Это ты загнул, - недовольно говорит Валентин, наполовину скрывшись в коробке под раковиной, - десять баксов за четыре минуты работы. Я лучше сам все сделаю.

- Так я и сам бы мог сделать.

- Я тут тоже вызвал электрика, - говорю я. - Ждал-ждал, и сам все починил. Пришел электрик и говорит, что я все правильно сделал. Дело не в том, чтобы сделать розетку или кран. Я вызываю для психологического комфорта. Вот ты все делаешь сам, приходит мастер и говорит, что ты все сделал правильно, потом ты пойдешь и доставишь жене множественный оргазм, потом дочка принесет из школы похвальную грамоту, потом на работе тебе дадут премию. А потом ты сядешь, обхватишь голову руками и подумаешь - если я все делаю правильно, отчего же жизнь у меня такая сраная?!

Мы помолчали.

- Я тут посчитал, - говорит Валентин, вытирая руки и присаживаясь к нам за стол. - Все мы в доме, 84 квартиры или 232 человека, голосуем на выборах “за”. Неважно за кого, но все “за”. Я бы сделал все наоборот, голосовать за одного кандидата “против”, а за всех остальных “за”.

- Зачем? - спросил Мартын.

- Не знаю, газету почитаешь и думаешь. Вот еще: если нас спросить, верим ли мы в необходимость налогов - верим ли мы, что это просто плата за.. за пользование...этими... общественными благами пограничной и социальной защиты - я скажу “нет”. Я скажу, что 98% наших бабок хранятся рядом с нацистским золотом в Швейцарии, а 2% потрачено на презенты 86 законопослушным школьникам, которым Президент вручил паспорта лично. При этом удостоенные школьники еще не знали, что они законопослушны. Они просто хотели поступить в институт.

- Херня все это! - сказал я. - Самая народом выбранная власть реагирует не на наказы избирателей, а на революцию. Но революции от нас не дождешься. У нас водка есть.

- Вот-вот, - сказал Валентин. - Еще мне кажется, что тот кто сильнее, должен и больше брать на себя. Это закон природной справедливости. Поэтому богатырь-народ не должен сердиться на рахитичную власть. Она же помрет без налогов...

- Шерше ля фам...

- Да вот Таню Куклину шерше, а что делать с ней? - Мартын понизил голос, - Я вам признаюсь. Я ведь ее еще до милиция нашел. Ехал мимо поста, до дома еще полчаса гнать, дай думаю зайду в будку, поссу. Захожу - смотрю лежит. Нагнулся - не дышит. И что вы думаете я сделал. Сам не знаю почему, нагнулся, обхватил ее шею ладонями и так легонько сдавил. Короче, чуть-чуть придушил. Но она уже мертвая была.. И побыстрее оттуда.

- Слушай, - сказал я, что за Таня Куклина? Я вроде слышал...

- Да ты что! - воскликнули Мартины и Валентин, разворачиваясь к нам. - Не слышал!? Вчера вечером на заброшенном гаишном посту, на развилке нашли труп. Придушили бабу. Документы. Таня Куклина. Местная. Повариха из столовой.

- Блядь, - сказал Валентин.

- Да мы вчера с Жабиным того-самого...

- Да, - сказал Жабин, - вот так пьешь, а жизнь проходит. Мартын, ты хоть поссал?

- Расхотелось. А уж дома две минуты отливал. Отливал и думал, странно, что там расхотелось. От страха же говорят, наоборот в штаны напускают. А у меня не страх был, а какой-то восторг и пустота вместе.

- А я тебя видел, - вдруг сказал Валентин. - Я как раз пешком с развилки шел. Меня попутка с аэропорта добросила, но она на поселок шла, а я вышел автобуса ждать или попутку ловить. Ты как раз мимо промчался. И возле поста тормозишь. Вот, думаю, Мартын кстати. Метров триста. Прошел я сто, смотрю, ты выскакиваешь из поста, я тебе кричу, а ты в машину и газу...

- Я как глухой был, - испуганно сказал Мартын и плеснул всем еще коньяка.

- Я зашел на пост, смотрю девица лежит. Я сначала подумал , мол, эге-ге, Мартын. А потом нагнулся, руку, шею пощупал - совсем холодная. Так что понял, что это не ты.

- Да не я это, не я.

- Ну а раз и не я, так и пусть разбирается кому надо.

В дверь позвонили. Пришла Катя.

- Папка, ты куда делся?

- Иду, иду, - Валентин поднялся из-за стола. - Ладно, ребята, надо делом заняться.

Дочка увела отца. Мы с Мартыном еще посидели, но разговор уже развалился. Когда прощались, пожимали руки, думали одно и то же - вот эту самую руку Мартын накладывал на шею мертвой Тане Куклиной.

- Что бы мы без вас делали! - облегченно охала тетя Таня.- Садитесь, чайку попьем. Да не разувайтесь вы. Я сейчас варенички организую. Творожок свежий есть.

Организм требовал покушать. Я сидел на кухне у окна, курил в форточку, Жабин потягивал чай. Тетя Таня на столе раскатала тесто и литровой банкой давила круги под вареники.

- Ох, ты не представляешь что это такое. Подрядилась я сейчас с одной женщиной этаж красить в детском саду. А краска ж ядовитая, сама не знаю, как до сорока лет дожила.

- А респираторы?

- Так мы ж в респираторах, только проку от них мало.

- Теть Тань, а сколько вы за свою жизнь уже покрасили квадратных метров.

- Ох, много, много.

- А город накрыть можно?

- Ну, город нет, а полгорода... наверное.

- Теть Тань, - сказал я, - вы простите, живем рядом, а ничего друг о друге не знаем...

- Да ничего, ничего. Нет, Жорик, нет детей. Раньше думали мы об этом. А потом перестали, ну нет, так и нет. У моей сестры двое, мальчики, а у нас нет. Бог не дал, бог не взял. Вон, когда у Нинки из пятой ребеночек умер, простудился, как она убивалась! Никакой матери такого не пожелаешь.

Вода в кастрюле на плите зашумела.

- Сейчас, еще немного, и бросим.

- Тетя Таня, а когда вы еще не вышли замуж, о чем вы думали?

- А ни о чем. В училище поступила. Шить научилась. Сшила себе спецодежду для практики.

- А как вы с мужем познакомились?

- А я и не помню. Мы с ним долго встречались. В кино ходили. А однажды я его в нашем подъезде встретила, пьяного. А уже поздно. Привела домой, познакомила с мамой. Он у нас на кухне переночевал. Я к нему ночью пришла. Вся красная, в темноте не видно. Говорю - хочешь меня. А он меня - раз к себе на кушетку. А у него, чувствую, лицо тоже горячее...

- А вы чего в полушубках наизнанку?

- Да мы посеваем. Вот, - я вытащил горсть риса, отсыпал Жабину, - сеем-сеем-посеваем, мир покрасить вам желаем.

Тетя Таня засмеялась:

- Ну, посевальщики, сейчас я вам мандарин дам.

Как мы не отнекивались, пакетик фруктов оттянул мою сумку.

- Отсюда Надьку-то прешь, - спросил я, кивая на дверь.

- Отсюда! - сказал Жабин.

- Пойдем?

- Отчего же, - ухмыльнулся он.

Дверь открыл Сергей.

- Сеем-сеем-посеваем, супружеские тайны открываем...

Последние слова сказал я и получил от Жабина локтем в бок....

- Вау, ребята, заходите. А Надьки нету, уехала к маме на пару дней. Завтра к вечеру только будет.

- Слушай, мы не знали, портвейн будешь?

- Можно, праздник какой?

- Старый новый год.

- И день рожденья вот у него, - и Жабин еще раз дал мне в бок.

Только там, где живут студенты, столько открытых или заложенных книг.

В печатной машинке стоял лист бумаги. Жабин с любопытством наклонился, похмыкал и начал читать вслух:

...завидую мужьям “жертв”, когда узнаю, что у моей любовницы родился ребенок. Я уверен, что это у нее от мужа. Значит, у них все хорошо. Значит, все мои усилия и старания пропали даром...

- Че это он? - повернулся ко мне Жабин.

- Чего это у тебя?

- Да приколоться решил. Письмо в газету написать. Это ты самый конец прочитал.

- Дай остальное посмотреть.

Сергей уперся глазами в пол:

- А вы ржать не будете? Я же все придумал. Да нате, смотрите, - он подошел к шкафу и взял папку, лежавшую на книгах, - может, чего посоветуете, чтобы поприкольнее было...

...Здравствуй, уважаемая редакция. Скорее всего, вы даже читать не будете, но если напечатаете, то я не указываю свою фамилию, потому что не хочу сделать неприятности.

Мне 34 года, и я разведен, и работаю зубопротезистом. Ситуации, в которую я попал, такова, что наверное, многие мужики мне бы позавидовали .

А у меня уже все это в печенках.

Но по порядку.

Как-то я ночевал у одной женщины. Как вы понимаете, мы напились, она стала рассказывать, что несчастна, но мужа любит, и он ее любит, и в общем все хорошо, но вообще-то счастья нет...

Обычное бабье пьяное плаканье в жилетку.

На фоне всего этого я стал ее утешать, гладить волосы, потом поцеловал. А потом мы пошли в постель, и сначала мы просто обнимались и прижимались друг к другу, а только потом произошло неизбежное...

Жабин прервался и насмешливо покачал головой, глядя на Сергея:

- Ну-ну-ну... во бля как, неизбежное, поэт прямо.

- Будешь смеяться, заберу, - Сергей просяще вытянул руку.

- Не буду! Не буду! - и стал читать дальше.

...Наутро мы попрощались. Мне было очень легко, а она чувствовала себя неловко.

И с того самого раза мне интересны только замужние. Но при всем этом, я не согласен, что я соблазняю чужих жен.

Только тех, кого надо только подтолкнуть, кто сам вешается на меня.

Я, конечно, не урод, но и красавцем меня не назовешь. Обычная внешность. Но некоторым женщинам не внешности ищет, а внимания, ласкового слова. Как в песне поется: “Ей о любви соврешь, и делай с ней что хошь”.

- Буратино ты наш! - оторвался нас секунду от листков Жабин.

... Сначала надо стать ее другом. И тогда - окончательный штурм. Ведь для них обычно самое трудное - привести мужчину к себе домой в отсутствии мужа. А я предпочитаю на их территории.

А меня она ведет как друга - “поехали, посидим, поболтаем”. И тогда секс она воспринимает просто как окончательное понимание и утешение...

Встречаюсь два-три раза. Больше не хочется.

Мне нравится думать, что вот в этой постели, эту женщину трогал ничего не подозревающий и совершенно в себе не сомневающийся муж. И только вчера трогал. А когда будет к ней завтра приставать, я представляю себе, что она закроет глаза и представит меня...

Я всегда приношу с собой цветы, чтобы они постояли и при муже.

Всегда покупаю всяких вкусностей больше, чем мы за вечер сможем съесть. Мне нравится думать, что завтра-послезавтра муж откроет холодильник, отрежет оставленной мной колбасы, и найдет ее вкусной.

Спросит: “Откуда вино”. И жена неловко соврет: купила, захотелось. А он: да ты с ума сошла: такое дорогое...

Мне нравится листать “умные” книги, которые читают мужья моих любовниц, и видеть болтающуюся ручку кухонной двери, перегоревшие лампочки в люстре. И поменять эту лмпочку.

Мне нравится отказываться от его тапочек. Мне просто нравится думать о ее квартире, как о “клетке”, откуда ее мужику не вырваться, а я завтра спокойно уйду...

- Силен мужик, - сказал Жабин, отдавая листки Сергею.

- А, ладно, херня все это! Это я так.

- А может, правда?

- Да че правда, было пару раз.

- Надька, - спросил я и поймал злобный взгляд Жабина.

- А че Надька...

- Пойдем мы, - сказал Жабин. - Посевать надо...

...

- Вот ведь какой хер! - в сердцах сказал Жабин, когда мы вышли в подъезд. - Никогда бы не подумал!

- А я про Надьку бы его никогда не подумал.

- Чего бы ты не подумал?

- Ну такая благообразная...

- Ебется как сучка, твоя благообразная, а ты.., - начал заводится Жабин.

- Ладно, проехали. Пошли к Гале!

Я впервые видел Галю в домашнем халатике. Она вопросительно смотрела на нас.

Жабин затянул “сеем-сеем”. А я кашлянул и спросил:

- У тебя книжки не найдется какой почитать. Детектива там, фантастики.

Галя надула щеки от удивления и

- Ну, я не знаю. Заходите, выберешь.

и сразу показалась полной дурой. Резкое и окончательное впечатление, приходы которого знакомы людям выпивающим. Вставился я, короче, что Галя дура.

Книжек в доме было три: потрепанные том Диккенса, “Приключения Тома Сойера” и сборник советской фантастики.

Я присел на краешек стула, Галя расположилась на диване.

Я листал фантастику, искоса наблюдал: жабинская морда подернулась маслянистым:

- Галя, вы кажетесь мне самой очаровательной девушкой. Сколько вам лет?

- Семнадцать. Очаровательной...- Галя хмыкнула, - Да я уже шесть раз от трипера лечилась, и один раз от сифилиса.

Я подскочил, Жабин начал хлопать в ладоши и мурлыкать “сеем-сеем-посеваем, много всякого желаем”.

Галя даже не улыбалась, только как-то кривила носом. Действительно очень красивая, кареглазая девушка, немного веснушек. Красивые, правильного овала кисти рук.

- Вы, Галя, верно, шутите.

- А что тут шутить. В 13 лет меня трахнули три парня в подвале. Я день ревела, день злилась, а на третий день опять туда пошла...

- Галя, но как же так можно!?

- А я откуда знаю!? Давай я чайник поставлю.

Пока Галя на кухне ставила чайник, мы молчали...

- Галя, а и где ваши родители? - поинтересовался Жабин.

- А хер их знает, на работе. Сколько помню, они вечно на работе. Мои соседи так уверены, что я одна живу.

С верхнего этажа, перегнувшись через перила, размахивал бутылкой водки и орал здоровенный татарин Кочубей из двенадцатой:

- Я вам дам новый год и рождество зараз. Ишъ - “сем-сем, посевам, счастья и добра желам...” Работать надо!

Нас он не заметил.

- Кстати, я вчера его около поста видела, ну где ту девушку мертвую нашли. Я из аэропорта на автобусе возвращалася, с пацанами после “Встречи” ездили, сосала там в поселке, на душе тошно. А тут смотрю Кочубей идет, качается. Сразу настроение поднялось...

- Хорошо, что мы к тебе зашли, - сказал Жабин, - счас бы к Кочубею впоролись.

- Пойдем мы, - сказал я, - дальше посевать.

- Давайте, - сказала Галя и закрыла дверь.

- Да-аа, - сказал Жабин, - если б не триппер, я бы впарил...

Минуя

мы позвонили в

к Карнаваловым.

Карнаваловы слыли крепкой семьей. Дверь оббитая дерматином, все дела, павлин из латунных заклепок.

Ладно.

- Споем так, - сказал Жабин, - а то конфеты и фрукты это не солидно.

- Сеем-сеем-посеваем, счастья и добра желаем, дайте рубль, дайте два, не уйдем мы никуда.

- Ну-ну, - неодобрительно покачал головой Василий Петрович, - не жалко крупу переводить!

- Дак Старый Новый год же, - загнусавил Жабин, - один раз в году позволительно. А мы и просеяли нарочно, самую мелкую взяли.

- Молодцы, хорошо, хорошо. Мать, приготовь ребятам конфеты, - крикнул Василий Петрович появившейся за его спиной жене.

Пока супруга ходила за конфетами, Василий Петрович, помахивая надкусанным маринованным огурцом, с которым он и появился, пояснял:

- Хочешь жить, как человек, - умей себя ограничивать. Мы, к примеру, двадцать лет ограничивали себя во всем, мои дети позабыли, что такое пирожное, но на тебе - через двадцать лет купили машину. “Жигули”. А вся эта шушера, которая только “дай” знает, шушера и есть.

- Вот, ребята, держите, - он протянул нам кулек карамелек “Вишневая”. - И еще учиться надо. У вас сейчас каникулы. Все равно про книжки не забывайте.

Василий Петрович икнул и захлопнул дверь.

- Мудак сраный, - откомментировал Жабин, и замахнулся кульком на дверь. Я успел перехватить его за руку.

- Сраный - не сраный, а от всей души дал. Клади в сумку, не съедим, на улице разбросаем.

как дверь отворилась и на площадку вышел Федор Иванович. В майке, с огромным мамоном, в вислых советских трико, он казался

обсыпанным землей, старым кротом-перереростком.

Этакий крот величиной с медведя.

Не замечая нас, он прошел к электрическому щитку и принялся щелкать переключателем.

- Маш, не горит? - прокряхтел он в квартиру.

- Не горит! - раздался оттуда женский голос. - Нет, горит! Мигнуло и погасло. Федя, ты поосторожней.

Федя щелкнул в очередной раз - из переключателя блеснула синяя вспышка. Висевший над переключателем счетчик обвалился и повис на проводах.

- Вот елки-палки, - подвигал, пожевал губами Федор Иванович и крикнул супруге:

- Маш, вызывай электрика, ну их всех...

Федор Иванович еще пошаркал тапочками и уплыл-уполз в свою темную квартиру.

- Не пойдем к этому кроту, - сказал я. - Да и темно у них, ничего не дадут, к себе не пригласят.

Жабин надул щеки и двумя кулаками выбил из рта воздух.

- Счас все будет.

Он подошел к щиту, натянул рукава свитера на ладони и осторожно повесил свалившийся счетчик на место. После этого внимательно изучил все переключатели и хмыкнул:

- Этот дятел чужим переключателем щелкал. А его вот... счас все пробки на место станут.

Глазок в квартире из темно-белого превратился в желтый.

Дверь открыл Федор Иванович.

Жабин бодро провозгласил:

- Электриков вызывали?

- Да мы вот только еще дозвониться не можем.., - ошарашено промямлил Федор Иванович.

- А у нас новая автоматическая система определения неполадок, - радостно заявил Жабин. - И заодно сегодня все электрики посевают, счастья вам желают. Георгий, закрывай щиток, открывай рис и держи карман шире!

И мы в две руки густо усеяли Федора Ивановича и выглянувшую супругу рисом. “...дайте рубль, дайте два, не уйдем мы никуда...”

- Ну зачем же так, я понимаю, дам, сейчас вот дам...

- И еще сто грамм, - пробасил Жабин.

- Ах, правда, заходите...

Под ногами хрустел рис, обильно усыпавший прихожую, я мы, не разуваясь, чтобы нас не разоблачили, двинулись на кухню.

Презрительно, то ли по роли электрика, то ли от чистого сердца Жабин оглядывал цветной телевизор, похожий на квадратное мусорное ведро, радиоприемник-скворечник, пыльную лампочку на потолке, чистый цветы на кухне, майку, трико и тапочки на хозяине.

- Я на пенсии, уже пять лет, - кряхтел Федор Иванович. - После завода. Глаза уже не те, что прежде. Встаю рано, смотрю телевизор, или не смотрю. Завтракаю. Жена супчик варит. Я и завтракаю. Хлеб с маслом люблю. Рюмочку водки. А там и вечер, кино посмотрю. Или не посмотрю. Иногда в магазин схожу за хлебом. Все остальное жена покупает. Или сын приносит. Он недалеко живет.

- А помните, как мы молодым были...

- Нет, больше помню, как на заводе работал. Еще по сто грамм?

- Ну еще разве по сто, - Жабин хлопнул меня по плечу, - Нам еще работать. Горит народ страшно!

- Ну, молодцы, молодцы, ребята...

...

Выйдя из подъезда, мы немного перекурили.

- Жабин, я тебя не удивляет, что мы вот пьем и едим почти в каждой квартире. А - не ссым, не упиваемся, где-то придремали.

- Нет, не удивляет, - сказал, подумав немного, Жабин. - То есть меня удивлят - почему ты с копыт не летишь…

- А меня - почему ты…

- А себе я не удивляюсь - не хочется.

- И я только сейчас подумал об этом, а до этого как-то даже в голову не приходило.

- Ну, что, бля?! - обратились мы друг к другу слово в слово. И расхохотались.

- Это к счастью, - сказал Жабин, - когда вдвоем одно и то же слово одновременно произносишь. Двинулись дальше?

- Двинулись!

- Жарко!

Когда перед дверью я, запустив руку в карман с рисом, обернулся, поджидая его, он был не один.

Рядом переминался с ноги на ногу плюшевый медвежонок, в пол человеческого роста.

Ладно.

- Мило, мило, - заметил я, - ты готов?

- Готов, звони.

Я позвонил.

За дверью раздался детский голос:

- Кто там?

- Мы, почтальон Сечкин и его друзья. Пришли вашу девочку мерить. Мама, папа есть? Позови!

- Сейчас.

Дверь открыла молодая женщина в брюках и свитере, к ее бедру прижималась девочка лет восьми.

В три голоса мы затянули “сеем-сеем” - медвеженок подтягивал девчачьим голоском.

- Ой, мама кто это?

- Это гости, пришли глодать кости, - ответил Жабин, - что хозяйка пустишь, или с нами пойдете?

- Дочке пора спать. Так что с вами мы не пойдем, а вы заходите, чайку попьем.

Милая уютная квартира. Порядок - женский, и одновременно беспорядок, которые создают только девочки.

- А этого друга зовут мишка-медвежушка, - сказал я, - он сейчас тебе сказку расскажет. Хочешь?

Девочка взглянула на маму. Мама кивнула.

- Да...

- Ну тогда идите в детскую, устраивайся там на кровати, а когда устроишься, сказка и начнется.

Мишка потерся головой о девочкину руку, девочка сначала отдернула ее, а потом нерешительно погладила его по голове.

...

Мы пошли на кухню, дверь в детскую мама оставила приоткрытой.

Ставя на стол бутылку вишневого ликера, мама поинтересовалась:

- А этот ваш друг не опасный.

- Да нет, - Жабин скрутил крышку, - завтра он уснет и станет обычной большой плюшевой игрушкой. А где папа?

- Папа в Америке, уже три года.

Я все не мог решить - знакомы Жабин и мама, или нет.

- Нет, мы незнакомы, - неожиданно ответила мне мама.

- Откуда же ты узнал, что здесь потребуется медведь? - повернулся я к Жабину.

- Узнал, а откуда узнал, не знаю.

- А вы словно мои мысли прочитали, - это я маме.

- Ну что вы, какие там мысли, - мама смутилась, подумав, что это могло прозвучать обидно, - вы просто...

- А давайте подними рюмки за то, чтобы презервативы не рвались, а дети все равно рождались! - воскликнул Жабин.

Мы чокнулись.

Ладно.

- Ну и как жизнь? - сказал Жабин.

- Да так, хорошо. Дочка в школу ходит, я в бухгалтерии сижу, деньги выдаю. Обычная жизнь, обычная профессия.

- Давно?

- Два года.

- Значит, у вас еще около трех лет, прежде чем ваш характер станет стервозным.

- А куда деваться. На мне такая ответственность. Нервничаешь.

- Мне кажется, есть еще одна сторона, которая для вас незаметна. Мне кажется, нет ничего вреднее, чем чужие деньги считать. Курение, водка - просто тьфу по сравнению с этим. Вам молоко должны давать за вредность.

Из детской раздавалось мерное успокаивающее бубнение медведя. Мама отлучилась на минутку, по дороге обратно заглянула в детскую, вернулась, шепотом сообщила:

- Ну вот и слава богу, - я поднялся. - значит так, медведь станет завтра игрушечным. Но на всякий случай, следите, чтобы он не валялся в неудобных позах, кверх головой, стирайте раз в месяц рубашку и штанишки. А если понадобится оживить его на немного... Сказку там рассказать или что тяжелое по дому передвинуть, поднесите ему к носу ложку меда.

- Зовут ее Лена. Живет она с бабушкой. Родители в Америке. Муж мамы из предыдущей, пятнадцатой, квартиры с ними, он у них шофером работает.

- Как же она без крови, а родители в Америке?

- А кто их знает. Жизнь - сложная штука.

...

Лена действительно оказалась маленькой девушкой. Она сразу схватила нас за руки и потащила в свою комнату. Заперла дверь, и тут же в дверь постучали:

- Лена! Лена! кто у тебя!

- Отстань, карга старая!.. Бабушка, - шепнула нам Лена.

- Лена, ну нельзя же так, у тебя гости, а я и не знаю кто, - бабушка уже молотила по двери и руками и ногами.

- Ребята, не обращайте внимания, - Лена улыбнулась нам, - пускай ломится, дверь проверенная.

Стол был завален книгами: английский, французский, немецкий. На книгах стоял криво аквариум, в нем плавал телевизор средних размеров.

Лена вздыхала - томно, расслаблено, обессилено, истощенно - каждый вдох был словно последний, вздохи словно с того света.

Лена возлежала на тахте, мы пристроились рядом на стульях.

- Лена, а правда у вас нет крови.

- Нет, - подтвердила Лена. - А у вас мальчики, правда, есть кровь?

- Есть, - ответил я и подумал: “Вот так злючка!”

- Но как же ты без крови?

- А как вы с кровью? Я по крайней мере не умру от потери крови, у меня не может быть маточного кровотечения и прочего.

- У нас вообще-то тоже, - состроумничал Жабин.

- Замяли, - сказала Лена. - давайте лучше в мяч поиграем.

Она схватила аквариум и бросила его Жабину. Жабин ловко поймал его, подержал пару секунд в руках, хмыкнул и бросил мне. От неожиданности я отбил его в сторону окна, аквариум ударился об окно, отскочил и был пойман Леной.

- Скучные вы, мальчики,- сказала Лена. - Надоели вы мне.

- Избалована ты слишком.

- Я не избалована, - жестко сказала Лена, - я обессилена и истощена вашими словами, лицами, телосложением. Мне кажется, что вы такой же мой бред, как и бабушка. Прошу меня оставить. Посыпьте риска в аквариум, как говорят китайцы, нет ничего показывающего и показывающегося, непоказывающего и непоказывающегося, что не нуждалось бы в пище...

Ладно. Посыпали.

Бабушки в коридоре, заваленном картонными, деревянными, металлическими ящиками, не было. Лена закрыла за нами дверь. И, мне показалось, рассыпалась за дверью горкой пепла.

- А зачем Кривицкому халеи?

- Не знаю.

Мы позвонили. Дверь приоткрылась на десять сантиметров. Показался Кривицкий.

Мы начали сыпать рис. Кривицкий подождал, пока мы отсыпем по горсти, вытянул руку, подобрал несколько рисинок и поинтересовался:

- Отравленное зерно?

- Нет, - отвечал Жабин, - просто мы твою ловчую яму засыпали.

- Умно, - похвалил Кривицкий, - заходите.

Жил Кривицкий один, бобылем. В одной комнате висела рыболовная сеть, с огромными дырами, Кривицкий подсел к ней, принялся сновать челноком, чинить.

Мы сели за пустой стол.

- Кривицкий, познал ли ты любовь к природе? - спросил Жабин.

- Чего? - спросил Кривицкий.

- Познал ли ты любовь женщины?

- Познал, - ответил Кривицкий.

- Ну и как?

- Да так.

- С чем это можно сравнить? - не отставал Жабин.

- Ну вот еще мальчишкой пришлось мне зимой в лесу ночевать. Костер развел, дров натаскал на ночь. Заебался страшно. С одного бока поджаривает огонь, с другого бока мороз - минус тридцать. А ведь когда засыпаешь, то переворачиваться неможно во сне.

- И под утро загорелся с левого бока. Хорошо не один был. Товарищ встал отлить, смотрит - а я горю с одного бока, по бедру. Растолкал меня, отлил на меня, потушили. Я и не чувствовал ничего - там же ватника сантиметров десять. Правда, выбросить пришлось. С тех пор в лесу не ночую. Стараюсь до избушки добраться. Там, правда угореть можно.

- Ну и чем твоя любовь кончилась?

- Ну ничем.

- Как это?

- Да так.

- Ну ты объяснись...

- Ну, раз мы с ребятами поехали рыбачить, думали неделю провести. Чебак пошел как раз. И помним, что в избушке был запас “дэты”, пузырьков двадцать. От комаров. А приехали - хуй вместо “дэты”. Кто-то до нас побывал и спиздил.

- Так может все было начать сначала...

- Три дня мы отлеживались. Чесались да кремами мазались. Потом поехали. Сети стоят полные, только рыба вся тухлая.

- Кривицкий, так ведь не одна женщина на свете...

- Ну?

- Встречались, наверное, и другие...

- Да так.

- Может, та была просто не та, а с другими бы все лучше было?

- Может.

- Так встречались?

- Ну да.

- Ну и как?

- Да так...

- Как так?

- А потом смотрим - лежит на тропинке белый бычок, сантиметра полтора. Оба-на! Издалека, как будто “Прима” или “Астра” недокуренные. Хвать его - а это белый фильтр от “Салема” ментолового. А через сто метров опять - вроде “прима”, а это опять “салем”. И так всю дорогу.

- Короче, по следам разобрались, каких-то два пижона ходили, грибы собирали и “салемом” пробавлялись. Встретили бы мы их - поубивали бы. Это ж западло: думаешь, что “прима”, а это голый фильтр.

- А ты бы женился! Всегда с собой.

- Да я не дорассказал еще...

- Ну?

- Потом, как в город приехал, иду по улице, в кармане пачка “Родопи”, а как увижу бычок - тут же наклоняюсь. Наклонюсь и думаю, да зачем мне это, у меня же пачка целая. Три дня так наклонялся, пока не привык, что у меня есть свое покурить.

- Хотите перкусить?

Кривицкий выставил на стол банку икры, нарезал на тарелке копченого муксуна. Все это мы запили водкой на кедровых орешках.

Засим откланялись.

В прихожей охотничья лайка, с которой Кривицкий даже за хлебом ходил, не издала ни звука ни при нашем появлении, ни при прощании. Глазами проследила, но головы от пола не оторвала...

Жабин смотрел на меня насмешливо, но ничего не говорил.

- Ну и...?

- Да ну их! Давай-ка, проверим.

Мы позвонили. Никто не отвечал. За дверью ни звука.

Внизу хлопнула дверь, кто-то зашлепал по лестнице вверх. Странные такие были шлепки, словно летними сандаликами. Я засунул руку с рисом в карман, неудобно было как-то стоять наизготовку.

Появилась русая головка, девочка еще с предыдущего лестничного пролета вывернула голову, выглядывая нас.

Я увидал ее и - остолбенел.

- Вы, наверное, к маме? - спросила девочка. - Она спит, наверное.

Прошла мимо нас к двери, достала ключи, связанные бельевой резинкой, открыла дверь. С порога закричала:

- Мама! Мама, к тебе пришли...

В комнате заскрипела кровать, зажегся свет, наконец, появилась женщина, “добрый вечер” сказали мы с ней одновременно.

- Светка, марш в комнату!

В руках у девочки неизвестно откуда появилась морковка, грызя ее, она скрылась в комнате.

Я очнулся и излишне громко затянул “сеем-сеем...”.

- Давайте мальчики, проходите, не стойте там, как старость. Васса, - она протянула руку.

Мы представились. Я склонился, поцеловал руку и буквально вытянул глаза в направление комнаты...

- А это дочка, Светка. Давайте пройдем на кухню. Там водки есть...

Мы прошли на кухню, появилась водка и под водку. Хлопнули, хлопнули так, что потеплела даже белизна холодильника.

- Я опичалена?- с нажимом на “и” произнесла Васса.- Я не знаю, что такое “нажим”, но ебала я в рот!

- Аллегорически? - спросил Жабин, засовывая себе в рот маринованный в Польше огурец по первые фаланги.

- Отсоси аллегорически!

- Ну ты..!

- Ша, - закончил я примиряюще. - Васса, ты же знаешь, как мужики обидчивы. А ты, Жаба, заткнись, а не можешь, налей нам всем захлебнуться.

Ладно.

Когда мы захлебнулись... Захлебнулись, даже не поперхнувшись, даром что Васса была женщина, а мы с Жабиным были...намного раньше, Васса сказала:

- Я опичалена! Именно “и”, а не “е”. Над “е” сильно хочется поставить две точки. А это уже “ё”. А у вас, мужиков, все на “ё” начинается: в детстве - “ёлки-палки”, а не в детстве - “ёбаный в рот” и “ёптвмать”.

Я как раз разлил по трем рюмкам. Пытаясь освободить свой мозг хоть чем-то, спросил:

- Отчего же?

- Оттогоже! - отвечала Васса. - Все, мальчики, я хочу спать. Пока!

Дверь за нами закрылась быстро.

...

- Слушай, ну как похожа! - сказал я.

- Кто?

- Да дочь ее, - и потряс головой. - Ладно!

- Черт возьми. С-под стола, наверное, вытер, - он начал отряхиваться.

Пока он отряхивался, нарастал шум за дверью соседней квартиры, словно там кто-то прощался. Потом стихло.

Мы пообтерлись еще и позвонили. Дверь открыла полная, очень полная женщина, лет сорока-сорока двух. В круглых очках розовой пластмассовой оправы, похожая на глупого круглого малыша.

- Сеем-сеем посеваем, счастья и добра желаем, - затянули мы, с каждым словом чувствуя, что от этой хозяйки нам точно что-то обломится. И - не ошиблись.

- О, господи, как мило! Коля! Коля! Иди посмотри! - и за спиной хозяйки возник хозяин - огромный двух метров ростом, плотный мужик. Без очков.

- Ого-го, - сказал Коля. - Счас мужики.., - и полез шарить по карманам шуб на вешалке. Шуб этих висело штук десять.

- Коля. Пока ты ищешь, я представлю ребятам наших друзей. Проходите мальчики, меня зовут Виктория Юрьевна.

Она пошла впереди нас по коридору, по бокам ее оставалось сантиметров пять до стен.

По всем стенам коридора шли книжные шкафы - вверх, вниз, влево, вправо.

Мы заглянули в комнату: книги были и здесь, шкафы у стены на улицу даже несколько наезжали на оконный пролет.

- Вот - Достоевский, Толстой, Куприн, Драйзер, мои друзья - говорила женщина.

Я знаю, что подумал Жабин: “Чокнутая”.

Я подумал то же самое.

Но женщина лучилась такой теплотой, радушием - протягивала нам коробку конфет - что мы поневоле вытянули головы к книгам, вывернули, стали читать заглавия...

- А вы знаете, мальчики, почему ..........

И мы узнали, что тот пил, тот курил, тот увел жену у того, а этот с собой кончил...

И рассказывая нам все это, рассказывая словно о своих соседях, восторженно пересказывая содержание - словно пересказывая историю жизни своих предков, и с укоризненным качанием головой пересказывая биографические подробности, словно рассказывая о своих детях, Виктория Юрьевна каждый раз спрашивала:

- Неужели не читали? - и печально кивала головой.

А потом накормила нас чудесной курицей - муж отломил себе лишь крошечную гузку, и мы эту курицу принялись расхваливать, и поднялось настроение у Виктории Юрбевны - опечаленной нашим незнакомством с ее друзьями.

Она радостно засмеялась и сказала:

- Вот все говорят: зачем книги читать: мрак все это: пустые слова о нравственности, душе, а вот рецепт этой курицы я взяла у Достоевского, между прочим. И как видите - вкусно, отчего же не предположить, что и другие рецепты, рецепты другого порядка столь же оздоровительны. И более того, этот совет - использовать высокохудожественные книги еще и как поваренные - я тоже нашла в одной книжке. Вот так!

- А кто вы по профессии? - спросил Жабин, - верно, литературу преподаете?

Виктория Юрьевна смутилась:

- Это не имеет никакого отношения к ...э-ээ.. извините.

Мы облизывали пальцы, обещали читать и жен своих заставить и откланялись.

Ладно.

В этом смутном состоянии сознания мы и позвонили в следующую.

Дверь открыл мужик - в обвисшем синем трико, пояс которого скрывал обвисший красный живот.

(мне показалось, что мы его уже видели...)

- Воба, мужики! - заорал он. - А Валерки-то и нет! В армию его забрали, в армию!

Откуда-то из-за спины хозяина донеслось щебетания, и перед нами замельтешили два волнистых попугайчика, налетели на просо, запрыгали.

- А заходите, заходите, жена блинов с сахаром напекла, счас и закусим.

В комнате на столе стояла бутылка московской, огромная тарелка с горой блинов, круглой, полосатой, высокой как пароходная труба.

И еще стояли, именно стояли, а не висели шторы - засохшие от потеков птичьего говна.

- А... это попугайчики серут, любят висеть на шторах и потоки пускать, - мужик уселся за стол, вытягивая ладони в сторону боковых стульев - садитесь, мол.

- Ну так чё, бездельники, посеваете, двоечниками небось были!

Ладони у него были огромные, черно-синие...

- Вот и мой дурак, шофером, как-то говорит, хочу быть! Хуёром! Мало ему, что отец всю жизнь за баранкой! В институт надо идти, на юридический! Тогда не будешь всю жизнь мыкаться. Юристы хорошо живут...

В серванте - хрусталь, в нише толстый музыкальный центр, жирный цветной телевизор, на телевизоре китайская ваза, ковры на всех стенах с жирными попугаичьеми блюмбами, растопыренная в пол-потолка люстра - благоустроенное жилье, одним словом.

- Эх! Жись невазможна павернуть назат, и время не на мих не астановишь, - мужик тремя плесками наполнил три дешевеньких, из “бумажного” стекла стаканчика.

- Ну-ка!

Тяпнули. Водка оказалась жесткой, Жабин начал хватать воздух рукой.

- Запивки? Вон кваса хлебни.

- Я ему говорю, иди в библиотеку, дурень, книги читать. А он в секцию записался, дзю-до.

Раздался звонок.

- Вот он, оглоед явился, - муджик не спеша поднялся.

Пока его не было, я спросил у Жабина шепотом:

- Это отец что ли Валерки?

- Ага, такой же долбоеб.

...

Оглоед был похож на отца, как уже набравшее вес, форму, цвет, но еще не поморщиневшее яблоко. Сел к столу, взял блин, помял в руках, стал есть.

...

- Ну скажи, чего ты в жизни хочешь?

- Как чего - моторку, машину государственную, браконьерствовать, пить водку, жениться, купить ковер, поиметь прожилки, как у тебя...

Отец отвесил сыну затрещину.

Я ел уже третий, свернутый варежкой блин.

- Ладно, вот твои друзья пришли. Такие же бездельники, наверное, - мужик с подозрением оглядел нас.

- Да мы посеваем тут, просто.

- Распиздяйская молодежь пошла, - мужик включил телевизор и свалился на диван.

Ладно.

Мы откланялись.

- А ты знаешь, что у Димки старший брат был, от менингита умер.

- А ты откуда знаешь?

- А вот дворе ребята рассказали. Ладно, звони.

Дверь открыл Дима и тут же прижал палец к губам:

- Тсс! Мама и папа спят!

В прихожей появилась Димина мама. Бледная, какая-то бескровная, томно произнесла, чуть покачиваясь от собственного дыхания:

- Дима, если мальчики за книгами, то пусть у нас читают, пусть приходят и читают.

- Хорошо, мамочка! - сказал Дима, мама удовлетворенно кивнула, отступила в тень и - словно исчезла.

- Чего? - спросил нас Дима.

- Да вот посеваем..., - начал было я, но Жабин прервал меня и протянул бутылку водки, - Вот, Димочка...

- Да я не пью, - загундосил Дима, но тут из кухни выкатился лысоватый, в очках на потном носу низенький папа Димы, - Это кто не пьет? Ты не пьешь! Молодец! А ну мальчики, на кухню - я икорку грибную приготовил, чудо!

...

С небольшой вазочкой в руках папа склонился над холодильником, что-то долго ковырял в нутре, наконец водрузил в центр стола вазочку с каким-то сероватым влажным фаршем.

- Вот и закусочка...

- Папа, мы играть пойдем...

- Ну сейчас, попробуют ребята икорку и пойдете в детскую.

Мы осторожно закусили - по ложечке икорки - и чинно, под доброжелательным взглядом папы отправились вслед за Димой в “детскую”.

...

В детской на полу была разложена немецкая железная дорога - с мостами, пересечениями, семафорами - над всеми этими переплетениями плавал в воздухе, парил четырнадцатилетний брат Димы, Егорка, и что-то подкручивал.

Под носом у Егорки висели две мутные сопли, по подбородку стекали слюни.

- Работает? - спросил Жабин.

- Ага, - ответил Егорка, - че приперлись? Поглядеть? Глядите!

- Откуда такая? - спросил Жабин.

- Отец из Лейпцига привез, да! В Москве был!

И братья принялись катать паровозики.

Паровозики бегали быстро, так быстро, что казавшиеся раньше бесконечными пути вдруг сократились, паровозик оббегал всю дорогу за десять секунд.

Я взял из книжного шкафа “Детскую Энциклопедию”, том “Эволюция животного мира”, стал рассматривать динозавров, одна картинка особенно понравилась: толстый, жирный древний крокодил вылазит из болотной глубины по толстому стволу, держа в улыбающейся зубастой пасти рыбину...

- Жабин, погляди...

Жабин, восхищенно созерцавший бег паровозика и вожделенно поглядывающий на пульт в руках Егорки, отмахнулся...

Паровозики скрежетали, моторчики завывали и вдруг

наступила тишина - паровозики встали.

Браться кинулись поджимать стыки, трясти вагоны,

наконец, Егорка, сосредоточенно лизавший батарейки, проверяя их на ток, поднял голову и с ненавистью посмотрел на нас:

- Сломалась!

Жабин хмыкнул:

- Это тебя бог наказал, не дал мне попробовать, вот и...

- Егорка, это не мы виноваты, она сама доездилась, - попробовал смягчить я.

Глаза Егорки блеснули:

- В том-то и дело, что сама сломалась! Не ВЫ сломали! - он сделал ударение на “вы”.

- Ладно, мы пойдем...

- Валите!

...

Дима захлопнул дверь, растерянно улыбаясь.

- Да, семейка, - сказал Жабин, - приходите, блин, к нам книги читать! - передразнил он. - А самый кайф, знаешь что? Икорка грибная - наклал этот их папочка, как кот насрал! Да кот-то побольше накладет!

- А тут моя бывшая любовь живет, - сказал Жабин. - школьная, четвертая, или пятая...

- Тю! Ленка что ли? Ни сиськи, ни письки...

- Это называется - миниатюрная девушка! - сказал грустно Жабин.

- Жаба, миниатюрная - это когда все в удивительной женской пропорции находится. Женской - значит, что не просто все уменьшено, но уменьшено в разном масштабе, грудь и объем бедер уменьшены меньше, чем рост и объем черепной коробки.

- Я тогда робок был, год по ней сох, пока на школьном вечере не стали все в гляделки играть. Ну и я с ней сыграл.

...

- И пойми, - втолковывал мне Жабин, прикладываясь к горлышку неизвестно откуда появившейся “Анапы”, - Я провожал потом ее до дома и у меня еще два часа член стоял!

- А потом захожу в класс, там она и Гречиха, и она плачет, А Ленка Гречка ее утешает. Чё плачешь, говорю. А Ленка говорит, ее Халуй ударил. А она такая вся зареванная, некрасивая, глазки мышиные красные.

- Все любовь у меня прошла...

- Вопаньки! - сказал я.

- Ага, пошел я, нашел Халуя, ты, говорю, Ленку обидел?Он говорит, ну я. Я говорю, ну, неправильно это. Он говорит, нехуй ей выебываться, пусть за базаром следит, Халуем меня назвала.

- Действительно, думаю. Фамилия у Халуя Халуев, ну он, ты же знаешь, дружков завел в ПСО, ну его перестали в глаза называть.

- Зря Ленка его так назвала, меня так назови, я бы тоже в рожу дал.

- Все равно, говорю, неправильно...

- Драться, что ли, говорит Халуй. Пошли!

- Пошли мы. Ну замесил я его.

- Ну и..? - поинтересовался я, - с Ленкой-то что?

- Гну ли! На следующий день иду, смотрю, они с Халуем на подоконнике сидят, хохочут. Ну у меня кровь от сердца отлила.

- Потом смотрю она волосы подняла на двадцать сантиметров над головой, обесцветила, и с Диконенкой ходит, ебет он ее. А Диконенко, ну это лучший дружок Халуя. Смеется, дура. Хорошо ей. Я вообще ничего не понял...

- И че сейчас?

- Да вроде в гостинице горничной работает... Не пойдем мы к ней.

И не пошли мы к Ленке Мордюковой

Оксана, в засаленном халатике, с голыми холодными ногами, с добрыми глазами за некрасивыми очками, открыла дверь, посторонилась и потом уже сказала:

- Заходите? Я варенье открыла. Не разувайтесь.

Мы все-таки разулись - в проем в комнате был виден такой бардак - замусоренный ковер на полу, засохшие цветы, обсыпавшие метровый круг вокруг вазы, детские колготки... впрочем от одного взгляда на один только халатик Оксаны хотелось разуться - чтобы остаться непричастным к царившему в доме срачнику.

На кухне Оксана разлила в чай (посуда была чистой, стол чист, пол - относительно), навалила в салатницу варенья, вишневого.

- Вчера отмечали день рождения Сашеньки, Матвюша заходил, я сегодня начала порядок с кухни наводить.

Слабо верилось, чтобы это наведения когда-либо продолжалось за пределами кухни.

- Все пьешь?

- Все пью. А что делать. Последний курс, практика, работаю в столовой, в ней и останусь.

- Матвей заходит. Редко. Съездил с Сашей в Ленинград, сделали Саше операцию, Саше сейчас лучше, а Матвей все реже заходит.

- Помогает?

- Ну, продукты заносит, Сашеньке одежду покупает. Вот игровую приставку к телевизору купил. Сашенька сейчас спит. А так играет.

- И все?

- И все.

- Ну, давай мы тебе попосеваем, счастья нажелаем.

...

Когда мы вышли из квартиры, с пустыми мешками - оставили конфеты, деньги не оставили - Оксана бы водки купила, Жабин беспомощно сказал:

- Она красивее была раньше, даже просто - красивой была раньше. Ты ее хочешь? Я не хочу. Она это чувствует, наверное. Лучше бы злой стала. А она пьет... вот у нас повариха на работе - веселая, симпатичная, довольная в общем жизнью. Хотя уже лет двадцать в столовой варится. Хули Оксанке надо? не понимаю.

- Есть люди, которые сами себя не понимают. Не, не замороченный интеллектуалы, которые с условными рефлексами сражаются и хаос творят, а вот такие, простые, у которых вдруг безусловные инстинкты закорачивает и они в пустоту хозяев ввергают.

Жабин поглядел на меня, хмыкнул, но ничего не сказал.

Ладно.

Дверь была открыта. Мы заглянули.

Дешевенькая вертикальная прихожая. Узкая, могли стать в ней два-три человека.

Трюмо - с расческой, щеткой, ржавым лезвием - в общем ничего путающего.

- Есть кто? Живой? Эй, хозяева!

Из глубины квартиры послышалось шварканье ног. Возник старик, человек, постаревший не от времени, но от водки, советской власти, заводского начальства, может быть, и от жены и детей своих...

- Чё, пацаны, к Оксанке приходили? Заходите, заходите...

Хозяин, то ли горбясь, то ли стараясь распрямиться, препроводил нас на кухню. Проходя мимо комнаты я увидел в комнате - кровать и - больше ничего. Стены в однотонных желто-коричневых обоях, сиротливый календарь, и кровать...

Неужели он здесь живет? Прожил свою жизнь? Не нажил даже барахла какого?

...

Кухня тоже была какая-то заброшенная. Газовая плита, прутья решетки на ней в черных обвисках спекшейся пыли, поцарапанная раковина, голая лампочка на желтом шнуре освещала кухню пронзительно-равнодушно.

...

Старик разлил водочку, нам - по сто в чашки, себе - полную эмалированную кружку, выпил как воду.

Я сидел на скамеечке, “детской”, “43-го размера”, Жабин примостился на подоконник, старик стоял, был мал, кособок, говорил хрипло:

- Я постою... постою...

Пожилой рабочий (об этом говорили цвет его рук, цвет, который дает многолетняя работа с металлом) человек, одиноко обретающийся на пустом месте - картина, может, обычная для Соединенных Штатов Америки, но никак для нашей холодной заснеженной России.

- Простите, как вас зовут?

- Имя? Сергей Ильич, да, вот так... Сергей просто...

- А мы вот...

Он перебил меня, махнув рукой:

- Да знаю я! Это ты вот не знаешь, кто ты! Вот я тебе скажу...,- он крякнул, отправляя в рот еще одну кружку. - Ты - сорок пятый! А ты - сорок шестой!

Жабин поерзал на подоконнике.

- То есть как это?

- А вот так, - старик хитро улыбнулся, улыбка украсила его лицо, как трещины... украшают рассохшуюся землю.

- Сорок пятый, сорок пятый, - с наслаждением, смакуя, повторил он. - А ты, - он ткнул пальцем в Жабина, - Сорок шестой. Ты, - он снова повернулся ко мне, - сорок пятый, кто ко мне вот так зашел. А ты, стало быть, сорок шестой. Такие дела, пацаны.

- Сергей, вы тут давно живете.

- Да-а, ушла моя старуха, ушла, бросила меня, ушла. Я вам сыграю...

Он скрылся в комнате, возвращаясь, чем-то стукнул, гулко стукнул, по двери. Вошел в кухню с еще гудящей от удара гитарой. Жабин пошел ему навстречу:

- Извиняюсь. Я - в туалет...

Сергей Ильич ткнул в сторону выключателя:

- Туда...

- Жабин открыл дверь, постоял, словно примерялся и - шагнул.

А в руках у Сергея Ильича была

- “Резоната”?! - не удержался я при виде акустической гитары, довольно редко встречающейся в наших краях.

Стоила она в несколько раз дороже, чем все остальное в квартире.

И еще: я, названный “сорок пятым”, нуждался в признании.

- Да-а, - сказал Сергей Ильич, не глядя на меня, - вижу, знаешь.

Сел на подоконник, освобожденный для него Жабиным, вернувшимся из туалета (проходя мимо меня, Жабин шепнул: “Сходи в туалет, п-ппонял!? Сходи...”) и заиграл этюд.

Хорошо заиграл.

Я был потрясен, минутой раньше на вопрос викторины “Сергей Ильич умеет: играть классику на гитаре... бывший каскадер, снимавшийся в “Пиратах ХХ века”... родственник бывшей любви Жабина Лены Мордюковой...” первый вариант был бы мной не выбран никогда.

...

- Вот так, бля, - сказал Сергей Ильич, - снимая гитару с бедра и отставляя небрежно, грубо в угол. - А теперь выпьем, и вы пойдете, ребята.

Я извинился (Жабин делал мне недвусмысленные знаки, пока старик играл - “в туалет! в туалет!”):

- Минут!

...

Бачок был пристроен вплотную к унитазу. Крышка была снята и стояла, запыленная в углу. В открытом бачке, в воде лежали две бутылки водки и упаковка сливочного масла.

...

- Видал холодильничек-то, - шепнул мне Жабин, когда мы шли по коридору, - Клево, ага?

- Эх, блин, - вздохнул я, - клево, клево...

Ладно.

Емпулев, как всегда когда был дома один, приоткрыл дверь на тридцать градусов, подозрительно всмотрелся, распахнул дверь так, что она ударилась о стену, и прохехекал:

- Ну, входите, бедолаги!

- Игореня, а почему бедолаги?

- А кто же вы еще, хе-хе-хе...

Так же подозрительно Игорь смотрел, как мы раздеваемся, вешаем одежду, разуваемся.

Сели в “большой комнате”, вокруг журнального столика, на котором сыграли не одну партию в “тысячу”.

- Вы это, - сказал Игорь, когда Жабин поставил на журнальный столик бутылку водки, - Пейте, но с закуской поменьше, а то мать припасла, что мы тут пьянку устроили прошлым воскресеньем.

- Как это она припасла?

- А пришла со смены, посмотрела в холодильник и говорит: “Игорь, ты не мог один съесть банку огурцов!”.

- Игорь, твоя мама у меня вызывает чувство глубочайшего уважения!

Игоренина мама работала в местном вычислительном центре ЦСУ, приносила домой распечатки Стругацких, йогские методички и дружила с тетей Гертрудой - мамашей Буратино из тридцать девятой квартиры, крупной женщиной с крупной гривой крашенных хной волос, и известной тем, что курила “Беломор”, набивая мундштуки ватой.

- Ну что в карты поиграем?

- Да ну их! - ответил Емпулев со скукой в голосе и лениво потянулся на диванчике (мы с Жабиным заняли кресла по бокам столика). - Вот лучше давайте опыт проведем. Вот сейчас... - он встал, и начал что-то искать среди книг, большей частью маминых “самоиздатовских” распечаток.

- Ага! Вот! - в руках Игорь держал самосшитый журнал, подсел к нам,

- Это хатха-йога, крутая вещь!

Жабин с тоской смотрел на непочатую бутылку.

- А-а, ребята, - прозвучало, как “ну херня же все это, Игорь...”

Впрочем, весьма добродушно прозвучало.

Я же заинтересовался:

- Ну и..?

- Ну вот, например, вот: “... сконцентрируйтесь на мизинце. Представьте, что он теплый, еще теплее, горячо, он горит...”... Ну, дальше, про то, что вот если смотреть на мизинец, то можно его разогреть...

- Ага, хорошо так зимой греться, - хмыкнул Жабин.

- Ты ничего не понимаешь, - недовольно заметил Игорь, - Попробуй, - он обратился ко мне.

- А ты сам пробовал?

- Да.

- Получилось?

- Получилось!

Ладно.

- Ну что? Потеплело? - вернул меня к действительности вопрос Игоря. Я прислушался к мизинцу... он был как остальные пальцы.

- Нет, вначале было тепло, а потом перестало...

Зазвонил телефон. Стоял он рядом с Жабиным, Жабин снял и передал трубку Игорю:

- Да’лло?! Что? Кто-кто? Владимир Ильич? Нет, такой здесь не живет! Нет-нет, вы ошиблись, такого я не знаю... Нет, и не было, не жил здесь...

- Ты что, тупой!!! - зашипел Жабин, толкая Емпулева в бок. - Над тобой же прикалываются!

- Прикалываются..? - оторвавшись от трубки, переспросил недоуменно Игорь, и - выражение озабоченной вежливости на его лице вдруг сменилось на улыбку, - А-а...

Он потянулся к трубке губами, потом прикрыл ее ладонью и сообщил нам:

- Девушка какая-то звонит.

- Девушка, тут меня поправили. Да, живет...

Жабин дергал Емпулева за рукав:

- Голос, голос какой? Дай, трубку, дай... Чё ты улыбаешься, словно она тебе ногти на ногах обгрызает!?! Дай!

Емпулев, сладко улыбаясь, забормотал:

- Тут он сам подошел, трубку требует, счас он вам ее раскурит, - и протянул трубку Жабину, - На, давай, только быстро...

Жабин взял трубку, поднес к уху:

- У меня очэн мало времэни! Бэрию сужу.

- За что? Он слышком вошол ко мнэ в довэриэ.

- Как это? Он стал класт гадосты в мои ночнои гаршок! А йя больше покушэный, эсли вы знаыти, боюс, что кто-ныбуть заглянэт в мои ночнои гаршок.

- Какие гадосты? О, изверг! Толко вчера засунул туда собраные сочыннениый Лэнына в дватцаты чэтырех тамах!

- И как я справылця? А пакрасыл красной краской и атправыл в братскую Чехославакыю, в то, что ат нэе асталась после Мюнхэна. Горад такой в Гэрманыи.

- И что? Там на падарак сматрэли с такым почтэнием, что только в шестьдесят васьмом гаду асмелились заглянуть...

Тут Жабин помахал мне рукой, зашипел:

- На ты, что-нибуть скажи!

- А сэйчас с вамы бутет гаварит таварищь Бэриа! - и передал трубку мне.

- Здравствуйте, товарищ Берия, - в трубке раздался хихикающий голос, симпатичный тембр, которые не обеднил даже диапозон телефонной связи.

- Здравствуйте, - ответил я, - С вами говорит товарищь Берия. Но товарищу Сталину он такой враг, что не каждый друг сможет. Товарищь Сталин, - я поглядел злорадно на Жабина, - очень находчив. Когда у него случился паралич указательного пальца, он надумал пользоваться членом... - даже в трубке чувствовалось, как на том конце замерли. - Всяких нерадивых он призывал к себе на ковер и начинал махать... Последующие наши вожди были импотенты и не могли даже этого... А вы случайно не империалистический шпион?

- Ага, - радостно хихикнула девушка.

- Так узнайте что вас ждет! Японские и германские шпионы, прибывая в нашу страну, сначала, как правило, ничего не могут понять, потом радуются, потом пугаются, потом снова радуются, но уже не как шпионы, а как рядовые наши сограждане.

Тут трубку у меня вырвал Жабин:

- Хотя некоторые шпионы у нас все же успевают передать стратегическую информацию на запад. Это не вы сообщили Гитлеру, что советское шампанское газируют хлором?

- Не вы?!.. Ну, ладно... Значит, другие.

- Просто в 39 году Гитлер получил от товарища Сталина в подарок Польшу, Прибалтику и 1917 ящиков шампанского.

- Но Гитлер велел шампанское это придержать. А когда пришла Великая Отечественная моровая война, наши пограничники потому и не сдержали границы, что Гитлер приказал открыть все подаренные бутылки в нашу сторону...

Тут трубку у него вырвал Емпулев.

- А что наша милая шпионка поделывает?.. Ах, так...

- Она не одна. Их двое! - сообщил он в нашу сторону.

- А что вы поделываете... Ничего?

- А может нам сойтись... так... ага!... нет, что вы... конечно! Конечно! Так, хорошо! - Емпулев отнял трубку, подержал ее некоторое время на весу, помахал, и опустил на рычаг.

- Встречаемся у школы. Через десять минут... Только их двое...

Мы с Жабиным переглянулись.

- Не, у нас дело простынет... Жабин, хочешь ты иди...

- Сам иди!

Раздался звонок в дверь. Игорь, шикнув на Жабина - “убери бутылку! Вдруг мать...”, кинулся открывать.

- А-аа, Печкин, заходи.

Пришел Печкин из шестьдесят второй.

Мы с Жабиным вышли в прихожую и нависли над бедным Печкиным:

- Так! У нас государственное дело! А две очаровательные девушки ожидают Игоря Емпулева возле школы. И ты готов дать своему другу пропасть!?

- Ну че вы, в самом деле? - загнусавил Печкин. - Че, правда? Счас все сделаем. Емпулева-то с собой брать?!

Мы расстались на лестнице, воодушевленные Емпулев и Печкин загремели по лестнице вниз, громко хлопнули дверь подъезда, а мы, поднявшись на этаж

- Привет!

- А, хехе, привет, кролики!

- Че сидишь...

Вместо ответа Дюша ткнул рукой в окно подъезда. За окном стояла толпа.

- Опаньки, че за народ?

- Мать хоронят, - Дюша сплюнул и отвернулся

У Дюши умерла мать, школьная учительница, темноглазая, очень красивая татарка. Умерла третьего дня.

- А отец где? А ты че здесь?

- А в жопу!!!

Дюшиного отца - маленького аккуратненького мужичка, от которого легко, но крепко пахло терпкой мужской силой, похожего на Аль Пачино, - недавно выгнали из милиции.

Ходили слухи, что за пьянство. Пьяным его во дворе не видел никто. Но слухи ходили. Может и не за пьянство. Мало ли за что можеть быть выгнан Аль Пачино из милиции российского масштаба.

Ладно.

Как-то Жабин мне сказал:

- По-моему Дюша отца так любит, что готов клясться в ненависти к нему!

Был отец Дюши на голову ниже матери, был верткий и суетливый - красиво суетливый, жиголовато верткий.

Она же всегда шла по улице - чинно, ее темное платье казалось слишком простым для улицы, ее осанка - вообще не для этой улицы.

Внизу хлопнула дверь.

Дюша перегнулся через перила, вгляделся, крикнул:

- Димон, ходь сюда...

К нам поднялся Димка из двадцать перовой квартиры.

- Слушай, - сказал мне Дюша, - вот интересно, Димон сможет тебе дать пизды, или не сможет. Я тут к ним заходил. Они с братцем ушу занимаются. Егорка утверждал, что если знаешь ушу, то можно дать пизды человеку в два раза тебя сильнее.

Я оглядел Диму. Он был меня повыше - дюйма на два, в плечах чуть шире, спокойный, улыбался.

- Это же ушу, спорт такой, главное, правильно организовать свои ресурсы силы, реализовать свою природу. Они, если правильно организованные...

- Короче, счас будем меряться, - перебил его Дюша, - вот дашь ты пизды и все будет хорошо, - он довольно засмеялся.

Мне стало неуютно: с Димой, считавшимся интеллигентной задротой, драться было просто неприлично.

Дюша - что? Хочет его перевести в другой разряд? И что он с ним там будет делать?

...

Меж тем Дима согнулся, выставил вперед руки и с вожделением, в котором не было ничего интеллигентного, животного, напротив, что-то тупое, очень человеческое, посмотрел на меня.

...

Все кончилось, когда я начал пинать Диму ногами, слишком долго с ним пришлось возиться, как-то хитро он отскакивал, подскакивал, махал руками, и снова отскакивал. Раз мы обнялись в клинче и я почувствовал, что Дима посильнее будет. Пришлось сделать зверские глаза и бить в морду.

После этого, Дима - непривычный к ударам в морду - перестал скакать, упал на площадку, сжал голову руками, поджал колени и стал недвижим. Я пнул его пару раз, Дима никак не отреагировал. Я понял, что это конец.

Дюша улыбнулся:

- Вот, теперь все понятно. Давай, Димон, считай, это так, спортивная встреча была.

Дима разжался, поднялся, как-то червяком сокращаясь, отряхнулся, хмуро поглядел на Дюшу, на меня не смотрел, молча пошел домой.

- Вот такие дела, - было цыкнул Дюша, и вдруг полез рукой в рот, - От черт! - достал и показал нам черноватый зуб, - От, сука, расшатался! Ладно, увидимся, - дверь за ним закрылась.

А перед нами

Тем удивительнее было, что Таня выскочила замуж, едва окончив школу, за какого-то татарина.

И по всему дому прошел шепот: “Куклина-то - беременна!”

А потом Танина невзрачность сменилась неопрятностью, а потом ее уже и стали замечать - возвращающейся домой запоздно и в неприглядном виде.

- Ой, эти блядские дома, - запершилась кашлем Таня.

- Хуядно! Извините. Вообщето, дома как дома. Блядские потому как блядские люди живут внутри.

- А пошли, Лена, прибухаем?

- Во, бля! Есть? Прошу!

- Как изумительно, - молвил Жабин, после того как разлив, не чокнулись, но звякнули без всякого смысла, и вообще без всякого, с парой-двумя парами слом, повторяющими друг друга, противоречащими, вообще не стыкующимимся.

- Как изумительно, - квакнул, скользнул я, от всего сердца, но вне отсутствия всякого обещания, - что мы вот так, не думая, а стало быть, не умысляя, выпили.

- Не выпили, - поправила она, - а прибухали. Мальчики, хотите знать правду о женщинах?

“Мальчики” кивнули, ибо выпив, могли только кивать прибухавшей с ними женщине.

Она несла бред. Водка еще была и оставалась. Рассудка было менее и таял он быстрее.

И мы ретировались. Один из ботинок оказался обосанным собакой хозяйки. Я поморщился, взял газету из плотной стопки на трюмо и вложил ее в ботинок. Читала-не читала - какая разница. Мне же, блин, идти и вертеть...

Ладно.

В двадцать восьмой квартире жил Саша “Бажен”.

У Саши Баженова изо рта пахло дерьмом, пыхал Саша Баженов не просто неприятным запахом, а натуральным дерьмом. Пах Бажен так, как пахнут железнодорожные сортиры.

Знал за собой Бажен это свойство, знал, что думают о нем окружающие, и вел себя соответственно - как дерьмо. Когда говорил Бажен-младший о ком-то гадость и добавлял “хе-хе”, гадость не воспринималась, такое омерзение вызывало это его именное “хе-хе”.

Беда была одна, жирный был Бажен, но удивительно верткий, справиться с Баженов не мог никто, кроме тех, кого он боялся. А боялся Бажен только папы. Папа же Бажена был похож на жирную самодвижующуюся мумию, казалось, он вот-вот пустит пыльную слюну, и казалось удивительным, что ты понимаешь - о чем он говорит.

Понятно, что заходить к кривоногому Бажену мы не собирались.

...

Мы вышли из подъезда, и - увидали Бажена, курящего на скамейке.

А вот похоронная процессия исчезла, очевидно, уже была где-то на пути к кладбищу.

Сели рядом с Баженом, закурили. Бажен сидел как-то нахохлившись, молчал.

Это было необычно.

Тут хлопнула дверь подъезда и появился старый и дохлый папа Бажена.

- Ага, вот ты где! Марш домой, поганец! - произнес папа Бажена.

Выдавливание этих слов заняло у него две минуты.

- Никуда я не пойду!

- Ну, придешь, поговорим иначе, - и папа Бажена захлопнул дверь за собой.

Удивительно, если он не рассыпался там, за дверью, от хлопка.

...

- Че случилось? - спросил Жабин.

Дверь подъезда снова открылась, появился Дюша.

Глаза Бажена засветились как-то нехорошо, на губах вдруг заиграла улыбочка.

- Ну, ладно, пока, пацаны, я пошел.

Он поднялся и пошел в сторону подъезда, навстречу ему шел улыбаясь Дюша. Когда они поравнялись, Бажен исполнил свой любимый номер: согнулся и коленом дал Дюше по яйцам.

Раньше он этого с Дюшей не проделывал, иначе бы Дюша не шел так беспечно.

Дюша упал, а Бажен задержался на мгновение, сказал:

- Ты поприседай, поприседай... - и скрылся за дверью.

...

Минуты две Дюша, казалось, даже не дышал, только раскрывал безвучно рот и хлопал - слышно было! - хлопал глазами. Потом перевернулся на другой бок, подобрался, полежал, присел, задышал, стал приседать.

Ладно.

Мы отвели его домой, вернулись, сели на скамейку, закурили.

Сумерки сгущались. Курили, следили, как вдали шла женщина, в короткой шубке, узкой юбке. Хороша шла.

- Живет, наверное, хорошо.

- Кто?

- Да вон она.

- Идет хорошо, живет...

К нам приближалось угрожающее гудение, мы замерли - летел здоровый овод, летел прямо на нас, на уровне колен, подлетел и - грянулся мордой о край скамьи. Край был толстый, сантиметра четыре, звук от удара вышел знатный, словно кто-то умело хрупнул пальцами.

- Ослеп он что? - Жабин наклонился и поднял овода.

- Каюк, пташке, отлета... - Жабин не договорил и судорожно отбросил овода.

- Ты что?!

- Да он вроде шевельнулся...

- Да дохлый он, так грянулся.

Мы наклонились над оводом: секунд двадцать тот лежал недвижимо и вдруг действительно шевельнулся. Жабин потянулся к нему ногой, но я остановил его...

Еще секунд двадцать овод не подавал признаков жизни и вдруг поджал и расправил крылья, еще раз, еще раз, вдруг подпрыгнул, поднялся вертикально вверх - до уровня скамьи, помедлил, поднялся еще выше и - полетел по той же прямой линии, что и до удара.

Мы с Жабиным переглянулись.

- Во-бана! Обморок, значит был...

На сигаретах, пока мы наблюдали чудное насекомое, нарос двухсантиметровый кончик пепла, стряхнули, затянулись по последней, подхватили мешки и пошли дальше.

Леха был знаменит в дворе и округе тем, что постоянно ходил с двумя девушками, обе были на голову выше низкорослого Лехи, обеих он брал под руку и вел - куда? - никто не знал, в течении дня Леху, ведущего своих “телок” под ручку, можно было встретить во всех концах города, не видно было, чтобы они разговаривали, смеялись, просто смотрели друг на друга, троица шла всегда вперед, скрывалась за поворотом и вновь возникала... где-то.

Слухи ходили очень почетные - ебет-де Леха обоих, ебет...

Водит ебать... поебал и ведет снова ебать?

Несообразно как-то выходило, но на этом никто не заострялся, чтобы не портить мечты.

...

Мы прошли в комнату, девушки сидели в креслах, поджав ноги, одна курила, рядом валялась пачка “Мальборо”, другая маникюрными ножничками стригла ногти. Жабин отошел к подоконнику, я осмотрелся и - плюхнулся на диван между кресел с лехиными девочками...

- Вот.., - было начал я.

- Мальчики, - сказала левая девушка.

- Ага, - отвечала Правая, - Ну?

- Будем в карты играть, - сказала Левая, - Я - дама!

- И я дама, - сказала Правая.

- А мальчики? - поинтересовалась Левая.

- Валет, - уверенно сказала Правая.

- И король, - кивнула головой Левая.

- Мы выиграли! - воскликнули они одновременно, глядя друг на друга.

- Ну.., - протянули мы с Жабиным ошарашено, тоже глядя друг на друга.

- Всё, мальчики не так, как кажется, - сказала та, что курила, безжалостно махая сигаретой и роняя пепел на ковер, устилавший пол.

- Все оно не так, как пишется! - нравоучительно сказала Правая.

- А пишется, как слышится! - сказала Левая.

- А слышится, как видится, - со смешком сказала Правая.

- А видится, как... кажется, - хихикнула Левая.

- А кажется так, что креститься впору, - вздохнула Правая.

- А не пошли бы вы все нахуй!? - поинтересовался Жабин.

Я поперхнулся.

- Леша! Леша! Иди сюда! - закричали девушки.

-Сейчас! сейчас... - закричал Леша откуда-то - с кухни? Вошел с газовым сифоном, - а вот кто хочет газировки?

- Леша, - жалобно сказала Левая, - сигареты кончились! Еще есть?!

- А то! - сказал Леша, и исчез.

- Раньше печень была мягче, - сказал я, пристально глядя на волнистые пепельные волосы Левой.

- Так то раньше... - отозвалась она, - Вы, ребята, идите, идите, пока!

- Ага! - сказала Правая и хихикнула, - пока...

И мы пошли

У Маликовых звонок не работал. Никогда.

Поэтому мы просто

...

- Жабин, а почему Чана Капусткина так прозвали?

- Хуй его знает?

- Дюша вроде первый так его назвал...

- После того как он Чан ему дробью в рожу из папашиного ТОЗа шмальнул?

- Не-е, до того.

- Сеем-сеем, посева...

дверь открыл младший брат Чана Капусткина - Ёкала, губы Ёкалы были в белом, оторвали мы Ёкалу от стакана молока. Застыл Ёкала, глядя на нас. Из носа у Ёкалы текли сопли - видимо текли, блеснули в ноздрях, надулась капля, прыснула по ложбинке, набрякла на губе, поползла ниже. Внешне Ёкала был похож на Егорку, Димонова братана, только Ёгорка был злобен, а Ёкала... простоват.

Посевать было не перед кем.

- Ёкала, где братан-то?

- Уехал с папой на ‘ебалку съ’ук ловить...

- Давно на рыбалку-то?

- Ть’тий день... а маа на або’те...

- Ладно, Ёкала, отдыхай.

- Смотри, Ёкала, осторожно с вертушкой-то, - сказал Жабин. - Сильно не тяни - сам раскрутишься и улетишь.

- Не ссы! - сказал Ёкала, и с трудом закрыл дверь,

- Да-а, - сказал Жабин. - Отец - автослесарь, говорят классный, пьет по-черному, здоровье позволяет, мать забита в конец, детки дегенераты.

- Ну как можно придумать человеку такую кликуху - Чан Капусткин, дико непонятно, а ведь прилипла, как, бишь его зовут-то по имени?

Я задумался:

- Не-а, не помню. У этих дегенератов все на воляпуке.

Тут за Ёкалиной дверью что-то упало... судя по звуку тяжелое.

Мы усмехнулись, допили “Анапу” и сделали по глотку “Сахры”.

...

Только Жабин собрался позвонить в следующую дверь, как она внезапно

- Что ж это такое твориться!? Опять кто-то пьяный дверь нашу спутал.

- Что такое?

- Да вот, выбили замок.

- Сейчас сделаем, - пробормотал я нетвердой походкой. - Есть телефонный справочник?

Таня принесла.

Угрузился на диван, чья обивка отрицала наличие цвета в природе, по крайней мере, в мире людей.

Нашел раздел “Установка и ремонт дверей”.

Звонил, вычеркивал, звонил, вычеркивал.

Изредка с кухни доносился смех Тани - там с ней Жабин любезничал.

Договорился на понедельник, на утро.

Вышел на кухню. Жарила духовка.

- Холодно, включила вот для тепла, - объяснила Таня.

Они почти прикончили “Сахру”. Таня раскраснелась, Жабин тоже сидел, весь размякший, судя по всему разговор у них был задушевный.

- Завтра. Вы уж, Таня, будьте дома. Мастер придет.

- Говорил вам: он все может, - подмигнул мне Жабин. - Таня, а что вы думаете о любви?

- Любовь.., - сказала Таня. - Ой, бутылка-то пустая. Сейчас... У меня “Массандра” есть... Любовь не терпит препятствий. Она их не видит. А если видит, то уже не преодолевает, уже не любовь.

- Надо, чтобы любящие были вместе и просто не видели препятствий.

Конечно, сначала они преодолевают первое препятствие, или часть его. Скажем, на сегодня они это препятствие нейтрализуют. И они вместе. Радуются, беззаботны. Но это начало конца... Беда в том, что каждая такая победа - шажок к концу.

- Когда любят, не чувствуют усталости. Она накапливается такими маленькими дозами, что к ней привыкают. А потом вдруг начинает вываливаться. Любовь как мусорное ведро, все не вместит.

- Ага, - сказал Жабин, срезая с новой бутылки пробку, - любят не там где убирают, а там, где не сорят.

- А вы Таня..?

- У меня, по-другому было. Давно было. Сначала любили беззаботно. Многое прощали. Прощали все препятствия. Людей прощали, которые нам эти препятствия чинили. Что там, жалкие людишки, неужто они думают, что на любовь достаточно замахнуться и она падет?! Да любовь - скользкая, из-под любого замаха выскользнет! Это мы так думали.

- Больше думали: любой замах на ней поскользнется...

- Теперь живу вот одна. Лет двадцать уже.

- Но ведь... неужели не встретила больше?

- Вот так и живу, зубы жую. Когда любовь умирает... Любовь-то не умирает. Любящий уходит. А любовь остается жить в тебе. Впадает в летаргический сон. И тебя в него вводит.

- Вот говорят, есть жизнь, смерть, жизнь после смерти. А есть еще жизнь после любви. Кто в такой жизни очутился, уже не задумывается о смерти и жизни после смерти. Скучно это...

- Все, что осталось от любви, лежит в тебе с закрытыми глазами и ходит под себя. Медленно так сочится всякой гадостью. Ею все в тебе забито - уши, глаза, нос. Все это как бы нарисовано на тебе. Ты - тряпичная кукла.

- Но ведь ты не одна, вокруг люди, они же... трясут тебя, - сказал я.

- Трясут. Иногда кажется, что ткнут и ты прорвешься, и труха посыплется. Иной раз и ткнут, и сыпется... Отворачиваются и начинают тебя, не глядя, штопать.

- А что мама?

- Мама еще ласково чинит. Когда я была замужем, мы девять лет прожили. Мама с мужем плохо ладили. Мама очень сердилась, что я не понимаю, что он мне не пара. А я жалела, что мама сердится и верила, что потом поймет.

- А потом муж стал пить. Потом бросил пить. Потом снова запил. Потом снова бросил. Непьющий он был. Болел сильно от спиртного. Однажды кинулся на маму с телефонным проводом - душить. Я убежала к соседям. Его увезла милиция. Мама заявление забрала. Отсидел он пятнадцать суток. Вернулся, взял две рубашки и ушел. А я осталась с мамой. В общем, все как у всех, только почему-то не сладилось.

...

Мы простились. Когда Таня прихлопнула за нами дверь, прихлопнула несильно, Жабин вздрогнул:

- Показалось - по позвонкам ударила дверь.

Братья Синёвы, Ушаст и Серый, дрались. Дрались часто, безжалостно, причем младший, толстый и щекастый Серый, всегда брал верх над тощим лопоухим Ушастом, от которого постоянно пахло кислым - от одного его взгляда хотелось плакать.

Братья дрались по поводу и без повода, достаточно было сказать Серому:

- Смотри, Ушаст...

как Серый взвизгивал и набрасывался на Ушаста.

...

Мы прошли мимо хныкающего Ушаста в комнату, Серый сидел на диване, чем-то схожий с диванным боковым валиком, словно сам был деталью комплекта, одной из подушек.

Серый запускал руку в пачку кукурузных палочек и смачно хрустел.

- Иди, Ушаст, иди сюда. Я те вломлю, - лениво крякнул он и сунул руку в пачку.

Ушаст вошел вслед за нами и прислонился к косяку.

- Я ему говорю, дай палочек, а он...

- Хуй тебе, а не палочек, - равнодушно сказал Серый.

- И - драться! - всхлипнул Ушаст.

- Родаки-то где? - поинтересовался Жабин, хрустя палочками, отсыпанными ему Серым.

- Пошли к знакомым, в гости.

- Че делаете?

- Ничё, - пожаловался Ушаст. - Телек смотрели, палочки вот кушали, и тут он себе их заграбастал... Ну я говорю, дай палочек, а он...

- Хуй тебе, а не палочек, - со смачным равнодушием подтвердил Серый.

- Как с ним жить!? Не хочу я с ним жить! Пожили бы вы с ним! Придурок!

- Чё? - сказал Серый приподнимаясь.

- Хуйванчё! - взвизгнул Ушаст и кинулся на расслабленного Серого.

...

Длинные руки Ушаста вздымались и опускались на Серого, как крылья птицы, Серый скрутился в толстый жирный клубок, из которого время от времени доносилось какое-то довольное кряхтение, даже похряхтывание.

Это продолжалось минуты две, наконец Серому надоело, он взвизгнул:

- Ах, ты!

развернулся как пружина и замелькал руками еще быстрее Ушаста.

Зажмурившись, Ушаст махал руками во все стороны, пытаясь защититься от сыпавшихся на него ударов.

Надо сказать, это мало ему удавалось. Каждый удар Серого сопровождался вскриком Ушаста:

- Ой! Ой! Гха! Э! Больно! Э-эээ! Блин! У! Зже...! Ткрсь! Зззз! Фрррр! Ну! Ой! Ой! Та-ааа! Сколько!? Чё! Да-ааа! Гха! Гха! Пусти! Да что... это... та... кое-еее! Ой! Еб твою мать! Козел! - Ушаст больше не сопротивлялся, просто обхватил себя руками, зажмурился, удары Серого замедлились, наконец, он стал просто тыкать Ушаста в бок, шею, шлепал по уху, лениво ударил пару раз коленом в бедро, опустил ладонь Ушасту на лоб и толкнул...

Ушаст, отпадая от Серого, размахивая руками, восстановил равновесия и, отпрыгнув, приземлился на порог двери на балкон.

- Придурок чертов, - хныкнул и замер с жалобной ненавистью глядя на Серого.

- Ну? - угрожающе и сыто выпустил Серый.

...

На нас братья внимания не обращали.

Впрочем, мы не в первый раз присутствовали на этих синёвских разборках. Это было даже как-то скучно...

- Где тут покурить, - спросил я.

- На балконе, - сказал Серый.

- На балконе, на балконе, - прохныкал Ушаст, - а то матушка унюхает.

Ладно.

Я вышел на блакон, закурил.

Глядел на окна дома напротив, мне было интересно - неужели там нет человека, который не следит за синёвскими драками.

Есть, есть! И удовольствие получает! Сидит себе перед окном, смотрит - а там руками машут, кто-то гнется, кто-то наседает...

- Вот придурок,- сказал Ушаст, с шумом присоединяясь ко мне. - Чё куришь?...а я вот “Родопи”, болгарские, они самые классные.

- Ушаст, а почему у тебя такое прозвище, - я был знаком с Ушастом уже лет десять, но как никогда не называл его Ушастом - только Виталей, как его назвали родители, - так никогда и не интересовался, откуда возникло прозвище.

Виталий нервно затянулся:

- А-ааа... ну-у...

- Я к тому, что мне не нравится это прозвище, почему ты на него откликаешься? Молчи! Раз, второй - и перестанут.

Виталя только мычал, время от времени нервно делая затяжки... Минуту мы помолчали, вдруг Виталя спросил:

- А ты умеешь кольца пускать?

- Ну-ууу, - сказал я...

- Смотри, - и Виталя пустил одно, второе, третье, - видишь?!

- Классно!

- Ага, - Виталя вынул сигарету и поднес к глазам ободок, - “Родопи”! Классные сига...

- Уша-ааст, - раздался голос Серого из комнаты.

- Вот, опять началось, - с ненавистью сказал Ушаст, гася сигарету о блюдце-пепельницу.

- Может ты ему скажешь чё? А... ну, - и Ушаст пошел в комнату, - Ну, чё? Жир, очухался?

Ушаст звал Серого “Жиром”.

- Ладно, мы пойдем, - слова Жабина разняли готовых сцепится братьев.

...

Дверь за нами закрыл Ушаст.

- Ты понял! - сказал мне Жабин, когда мы остались одни, - Я у Серого спрашиваю: хули ты Ушаста бьешь, брат все же. А он мне: ну хочу, ну бью! А в глазах - “а ты не лезь!” и такая злость голодная, пустота какая-то.

- Рис-то остался еще?

- А то! - хмыкнул Жабин, - в этом кармане есть. А этот вообще еще полный...

И мы позвонили в квартиру

Дверь открыла Катерина:

- Оооо! Ребята!?

- Со Старым Новым Годом, Катька, сеем-сеем посеваем, счастья там, добра желаем, дайте рубль...

-...нате сто!, - дернул за рукав и перебил я Жабина, - нам бы снять у вас пальто и попить бы чаю!

- Я не отвечаю! - засмеялся Жабин.

- Проходите, ребята. Мы как раз чай пьем, только потише, Олежек спит.

Катька была девушкой, которой восхищался каждый более-менее молодой мужик в нашем доме, и боялся - легким страхом! Катька меняла ухажеров раз в полгода.

Была Катька роста в сто восемьдесят один сантиметр, в бедрах так, как в талии, а в талии, так как в груди, а в груди так, как надо, имела пепельные волосы, аккуратные ушки, личиком была блекловата,

но не противна, а - просто не очень запоминающаяся.

А какие она пекла пироги с черникой!

Но - никто из местных не имел у нее шанса! Настолько не имел, что ребята даже не ревновали к Катькиным ухажерам, вечно возникающих из ниоткуда и пропадающих в никуда.

- Давайте, мальчики, проходите...

Мы разделись, но вешать полушубки не стали - все знали, что на Катькиной вешалке у вещей рвутся петельки.

Пока мы раздевались и искали куда бы приткнуть полушубки

- Оба-на!- раздался знакомый голос, - из кухни подгреб Темка, Катькин сосед, супруг Маринки из тридцать пятой квартиры.

Был он как всегда сильно пьян, но был он из легких пьяниц, таких, что сколько бы не выпили - легки, веселы, шутят, но вывести их из утреннего похмелья - душем, горячими щами, стопкой водки, пивом - невозможно.

- Оба-на! - воскликнул Тимка, глядя на нас с ехидной любовью.

- Сейчас Маришка придет, - сказала Катя. - Отмечаем сегодня крестины. Тимка, между прочим, стал крестным папой Олежки! В церковь ездили.

- Кла-аассно в церкви! - сказал Тимка, приседая на корточки и широко распахивая холодильник (он у Катьки стоял в коридоре), осмотрел, как господь вседержитель, надо полагать, осматривает землю с облаков, потянулся и достал пачку крабовых палочек. Рвя пачку зубами, шел впереди нас, мы прошли на кухню.

- Я стихотворение вспомнил... Секунд!

Катька включила чайник, газ зашумел, Тимка жуя прочитал скороговоркой:

- Однажды пил со мной один церковный певчий, и он сказал: брехня! ищи затылок девичий!.. Я был женат, и он женат, я - нет, а он обвенчанный, я я кивал:... Христос распят за... за затылок девичий... И я кивал: да, да, мой брат, ужасней бледной немочи - не пить зеленого вина, не зреть затылок девичий... И он сказал: “а я видал, у нас в церковной лавке есть девушка...” И он назвал мне имя...

- и заплакал, - сказал Тимка, ухмыляясь и плеская себе водки. Несколько “перестаравшись”, он облил себе пальцы, дернув руку к брюкам - обтереть, вспыхнул:

- Черт! Жаба, долей остальным

- Я не буду больше, - загородила и тут же убрала руку Катя.

- Ну что, тяпнем?..! - кивнув в сторону Кати, спросил Тимка. - За погоду, правда, сегодня была чудная погода?!...

Это был момент, которого я не любил. В любой компании находится человек, который хочет тяпнуть и уверен, что все хотят, и больше того, ему кажется, как он чувствует это желание окружающих.

И попробуй с ним не тяпнуть.

Обидится так, что страшно за него.

Но обычно все же находится кто-то, кто следует его призыву. А в свое время, к счастью недалеко отстоящее, спустя полминуты-минуту следуют и остальные.

Нет, поймите меня правильно: то, чтобы я не хотел тяпнуть. Была какая-то обида: и мы с Жабиным пьем, и Тимка пьет - но в разных режимах. До сих пор мы шли и присоединяли всех к своему ритму, а тут нас присоединили.

Тем не менее все последовали, и моя обида растворилась в воздухе.

Тимка встал, покачнулся... покачнулся так, что только он и не заметил, что он пьян. Катька встрепенулась поддержать его

- Я пошел, спасибо, - Тимка пошел в прихожую. Быстро хлопнула дверь.

Жабин со вздохом облегчения плюхнулся на бывший под Тимкой стул:

- Ну, ребята... Катька!

Катька подошла к плите, загремела чайником. И тут раздался звонок в дверь.

- Катька, сиди, я открою, - сказал я.

...

Пришла Маринка.

- А Тимка где? - спросил я.

- Привет! Спать лег, бедолага.

- Катерина, ну как вы тут!

- Помаленьку. Чай будешь? - спросила Катька, наливая кипяток в кружку Жабину.

- Ага, давай.

- Катька, а варенье есть?

- Есть, есть, - Катька вышла в прихожую и хлопнула дверью холодильника.

Полчаса мы пили чай, Катька мыла гору посуды - после крестин в церкви Агальцовы устроили ужин, к нашему приходу гости уже разошлись, только вот “крестный папа” засиделся над рюмочкой...

- Кать, я где Олежек? - спросила Марина.

- Спит уже.

- Ой, я пойду, взгляну.

- Давай, только тихо.

Мы гурьбой, Катька впереди, прошли в комнату, треть комнаты была отгорожена сервантом, в этом закутке стояла детская кроватка, в которой широко открыв рот дрых годовалый младенец.

- Хорошенький какой, - умилилась Маринка, заглядывая Олежке в рот.

Катька довольно улыбалась в сторону.

- А одеялко не надо подоткнуть, как бы не замерз.

- Нет, ему жарко, когда он потеет, у него цыпки бывают.

- Ух ты, какой!

...

- А хорошо в церкви было, - сказала Маринка, когда мы все вернулись на кухню.

- Ага. Особенно, когда Тимура твоего искали, - со смехом подтвердила Катька.

- А что он там заблудился? - поинтересовался Жабин.

- Ага, заблудился, - хохотнула Катька, Маринка грустно улыбнулась.

- Там, когда надо было отцу крестному ребенка брать у священника, мы смотрим, а Тимура нет. Священник достал Олежку, держит его на руках, а папочки и нет...

- Искали, искали, потом даже во двор выбежали - нет нигде. А потом Маринке пришло в голову в лавку церковную заглянуть. А Тимка там, представляете, с продавщицей, девчонкой какой-то амурничает.

- Хорошенькая, кстати, девушка, - сказала Марина, - аккуратненькая такая, хохотушка.

- Тимка ей коробку конфет наших отдал, она их грызет, а он ей что-то заливает...

- Ну, принял он ребенка-то?

- Да, и облил его Олежка. Так бывает с маленькими, из купели на воздух, да и испуганный купанием.

- Маринка, а у тебя когда дети будут?

- Ну, будут, будут, пока мне мама не разрешает.

- Смотри, засидишься!

Маринка грустно улыбнулась:

- Не засижусь. А вы что так поздно ходите?

- Да мы вот попосевать решили? Катька, тут нам конфет надавали, давай отсыплем.

- Ой, не надо, Олежка еще маленький для конфет, диатез у него...

- Ну тогда не для него, а для тебя!

- Для меня? - засмеялась Катька. - Ну давайте!

- Ой, как здорово, - сказала Маринка, заглядывая в пакет, - Можно я вот эту возьму? Нет, вот эту, лучше...нет, вот эту!

- Да, да, вы, Семен Карпыч, не стесняйтесь, - говорил Тимка, - если что, так сразу обращайтесь.

...

Маринка с Тимкой ушли к себе, а Семен Карпыч, обращаясь к нам и махая рукой в сторону их квартиры, продолжал шамкать:

- Да, я что говорю, слепой совсем стал, глаза не видят, спасибо, спасибо! Телефон сломался, не позвонить самому, ни мне может кто позвонит. Тут сына бы поздравить надо, а телефон сломался. Вот Тимур, спасибо ему, починил вроде.

- А сын ваш что? - спросил Жабин, - Не навещает?

- Заходит, а то как же! Вот был.., - Семен Карпыч махнул рукой, - А-аа вот я и говорю, как мне без телефона? И Тимур починил...

- Ладно, Семен Карпыч, мы пойдем...

- Ага, - сказал Семен Карпыч, прикрывая дверь, - никак я... совсем не видеть стал.

И встретили мы

сына Васильева, подростка Ивана, возвращавшегося с выгулки своей овчарки. Оба здоровый, мордатые, оба внешностью - в отца.

- Отец-то дома?

Иван кивнул и позвонил.

- Заходите, - сказал Васильев, открывая дверь и протягивая руку к овчарке, она присела и посмотрела ему в глаза, без особой любви.

- Ну и черт с тобой, - овчарка проскользнула мимо в комнату, Иван молча последовал за нею.

- Чё на вас полушубки-то вывернутые?

- Посеваем, хозяин, - пробасил Жабин, - счастье людям желаем, обеспеченности...

- Работать надо, бездельники! Сигареты есть? Закурить?

- Да есть!

- Давайте я с вами покурю, - Васильев вышел на площадку, прикрыл дверь. Взял сигарету, повертел в пальцах, прочитал название, поморщился.

Жабин ему прикурить.

- Вы мне вот что объясните, хули такое делается. Нет ты мне объясни хули такое делается? Я сам - дворянские корни имею, и хули такое делается!?

- Я не быдло какое! Понимаешь ты это!? Ты мне вот какой-никакой тест предложи? Проверь меня?! - Васильев был пьян, только сейчас я это заметил.

Жабина васильевским признанием в дворянстве застало врасплох:

- Ну есть один тест, очень простой, правда не на дворянство, а на интеллект...

- Ну давай, давай, и ты увидишь! - Васильев глазами бегал по пуговицам на жабинском полушубке, словно пытался взглядом их открутить.

- Назови любую цифру от единицы до девятки. Просто, назови!

- Ну, семь, нет, восемь. Ну?

Я усмехнулся, я знал этот “тест”, мне было интересно, как Жабин объявит результат. С каким-то сладострастием Жабин замямлил:

- Ну вообще-то это тест на интеллектуальность. Гений остановился бы на единице, полный кретин выбрал бы девятку. Человек просто посредственный выберет тройку или семерку...

- Ну, умный человек, столкнувшись с неизвестным, начинает с малого, дурак же лезет, сломя голову... Такие дела, тест хоть и простенький, но достаточно...э-ээ...применяется...

- Интересно, - сказал Васильев, - надо мне его на этом умнике из тридцать пятой испытать, поэте, блин. Нет, ты представь, у меня дворянское звание, а тут поэтик, зовусь я цветик, от меня вам всем приветик. Ходит, ага, не здоровается, и нос вверх заворачивает, словно от меня пахнет дерьмом каким.

- Ладно, пошел я, еще сигарета есть, дай две!

...

- Не дала она ему, понял, - ухмыльнулся Жабин, когда за Васильевым закрылась дверь.

- Кто?

- Да, Маринка! Он же к ней клеился, клеился, и все без толку, а тут явился Тимур, и в три дня - уппс! Вот он и злобствует, дворянин недоделанный. Плохо, когда близка баба, да не поебешь, хуже, когда ее кто-то другой с видимой легкостью имеет. Комплекс образуется, хе-хе-хе.

- Ну, помылся бы Васильев...

- Да ему мыться, все равно что автомобильную покрышку пудрить и разговаривать учить.

- Вот те на! - скрипло захохотал Аркадий Иванович, в своей знаменитой на весь дом широкополой шляпе, которой не снимал и дома, - Какие молодцы явились. Давай-те проходите, сейчас я все приберу.

Жил Аркадий Иванович на два дома, здесь, в тридцать седьмой, бобылем, держал свою художественную мастерскую, а в сорок первой проживал по-бытовому со своей супругой Светланой Васильевной, миниатюрной брюнеткой, очень в него влюбленной. Правда, еще никто, зайдя в сорок первую, не встречал там Аркадия Ивановича.

Впрочем, в сорок первую никто и не заходил.

Жила супруга художника невидимкой…

(в каждом доме, в каждом подъезде есть такие шмыгающие мимо привычно знакомые и расплывчатые жильцы - обычно это мрачный работяга, о котором ничего не знает даже собственная жена, гладкий высокий здоровяк с молокозавода (это скрыть невозможно - но где и с кем он живет - “с кем живет этот такой приятный мужчина с молокозавода?!” - вопрос более, чем трепетный, для женской половины подъезда и, при все этом, безответный), симпатичная незаметная средних лет мать двух детей...).

Мы прошли в комнату, стоял огромный офортный, лежали ворохи листов - бумаги, валялись металлические обрезки, на стенах - картины маслом, я разглядывал картины, Жабин подошел и качнул колесо станка, хмыкнул:

- Интересно, если рука между валиков попадет - расплющит ее, или нет... Бррр!...А тут что? - он взял бутылку, отвинтил пробку, понюхал...

- Ради бога, осторожней, - воскликнул Аркадий Иванович, - с кислотой!

Жабин поставил бутылку на станок, потер руки о штаны.

- Давайте, господа, подсоединяйтесь, я как раз ужинать собрался, - в руках Аркадий Иванович внес огромную сковородку, - макароны по-флотски уважаете?

Поставил сковородку на стол, ушел на кухню, вернулся с бутылкой портвейна.

- Давай-те по простому, прямо со сковородки, не побрезгуете?

- Да нет, что вы! - мы с Жабиным вооружились ложками...

Отхлебнув портвейна, Жабин поинтересовался:

- А как ваша Галатея поживает?

- Хорошо поживает, спасибо! - ответил Аркадий Иванович. - Кстати, если позволите, я хотел бы уйти через полчаса.

...

Через полчаса на столе стояла вторая бутылка портвейна, ее содержимое уже наполовину существовало в другом измерении, в котором измерении отчасти были и мы. Аркадий Иванович здорово захмелел и сделался разговорчив.

- Эх, жизнь! - сказал Аркадий Иванович, вставляя в янтарный мундштук новую сигарету. Окурок предыдущей еще дымился в пепельнице. - Все было на самом деле не так! Жил этот Пигмалион с живой женой. Но мало на нее внимания обращал. Статуи резал, полководцев, фронтоны. Ну а жена очень страдала. И взмолилась: сделайте боги, говорит, меня статуей, чтобы он на меня внимание обратил. Боги и сделали ее статуей. Пигмалион тут же воспылал к ней страстью, перенес в свою мастерскую, а еду ему стала готовить служанка по имени Клеция. На этом все и кончилось. А люди все переврали, то есть перевернули, Клеция же вообще из истории выпала.

- Вона, - задумчиво сказал Жабин.- Всегда так. Значит, правда мифы все эти...

- Правда, правда, только все наоборот надо понимать, - подтвердил Аркадий Петрович.

На стене ударили часы, с кукушкой старинные, и наш хозяин встрепенулся:

- Ох, времени-то сколько. Надо идти... Или на завтра отложить, - он подошел к станку, похлопал по колесу, - знаете, сколько стоит такая штука? Дороже “Жигулей”! Так-то!

- А как он работает? - спросил я. - Красивые у вас офорты!

- Это не те, - самодовольно сказал Аркадий Иванович. - Это старые. А работает она... на кислоте. Вся красота в мире на кислоте творится.

- Ладно, Аркадий Иванович, спасибо, мы пойдем посевать дальше.

- Да-да, идите, ребята, зайдите к нам, к Свете, в сорок первую, повеселите ее... Не прощаюсь, там еще и встретимся.

- Непременно!

- Василек опять гаммы разучивает, - улыбнулся Жабин. - Давай, звони!

Мы позвонили, потом еще раз, только после второго звонка дудение смолкло и Василек открыл дверь.

- Сеем-сеем-посеваем...

- Погодите рис сыпать,- засмеялся Василек, - Проходите, в комнате посыплете.

Василек был студентом, заочником, институт Василька был в каком-то другом городе, а в нашем был магазин промтоваров, где Василек работал дворником, махал лопатой зимой и метлой утром.

Василек был умный, никого не трогал, и его никто не трогал, подойти и выпить стакан он мог в любой компании, но на второй стакан не оставался и, если честно, никто его не удерживал...

В комнате на полу валялись листки бумаги - тетрадные, альбомные, исписанные, изрисованные, на столе лежали брюки, на одной штанине утюг, на другой - надорванная бандероль, виден был уголок толстой книги.

- Давайте, вот, покормите моих любимцев, - Василек полез под стол и вытащил большую клетку, в которой сидело штук десять белых мышей. Мышки сидели удивительно спокойно, две приподнялись по стенке передними лапками и уставились на нас.

Жабин сыпнул горсть риса между прутьев,

- Сеем, сеем, посеваем, счастьи и добра.., - и захохотал.

Мышки сбежались к рису и принялись слизывать зернышки, время от времени поднимая головы и мерцая на нас черными бусинками глаз.

- Умные они у тебя, что ты ними делаешь-то?

- Учу, - ответил Василек, беря с кровати блок-флейту.- Сегодня у нас танцкласс.

- Они что танцуют?

- Ну не совсем... Хотите посмотреть? Учу их ходить за мной.

Он открыл клетку, сел рядом на полу, поднес флейту к губам и задудел.

Приятный инструмент блок-флейта, сипловат только.

Мыши оторвались от риса и потянулись к калиточке.

Медленно Василек приподнялся на корточки и гуськом пошел на кухню: мышки одна за другой выбегали из клетки и - пристраивались следом. Такой удивительной процессией Василек провел мышиный ход в кухню, оттуда в другую комнату, оттуда в ванную.

Когда мы вернулись в комнату и Василек водворил мышей в клетку (каждую брал на руки подносил к лицу, дул в нос и улыбался), ко мне вернулся дар речи:

- Ну ты даешь!

Жабин вывернул карман:

- Я им еще риса дам!

- Дай, немного, а то ты их так раскормишь, что они из клетки не вылезут!

- Ну, круто! Слушай, а что они еще умеют.

- Да, собственно пока ничего, я их и этому - из клетки выходить, не разбегаться во все стороны, а за мной идти и обратно возвращаться, - полгода учил. На одну как-то наступил нечаянно, сдохла, бедняжка.

- Тебе бы в цирке работать! - сказал Жабин, тряся руку Василька в прихожей...

- Да я и в дворниках неплохо себя чувствую! - улыбнулся Василек и легонько хлопнул за нами дверью.

- Вот дает! Талант! - не мог уняться Жабин.- Как в сказке, с крысами, только крысы мерзкие, а мыши это лучше. А впрочем, один хрен!

- Эх, мать-перемать, самогонку буду гнать, пить ее, родимую, и жену я выгоню!

- Что, опять?

- Да отец напился, мотоцикл разбил, теперь вот напился.

Баян смолк.

- Алик! Хто тама?! Да отвали ты! - отодвинул сына в сторону дядя Женя - маленький, “метр с кепкой”, и был он, кстати, в кепке, кепке и серых кальсонах.

Работал дядя Женя на огромном японском “Камацу”, был как-то скандал: по стройке шла комиссия, видит: на них бульдозер прет, в кабине вроде никого нет. Остолбенели, машина остановилась в двух метрах, на гусеницу спрыгнул гном в кепке и начал крыть матом “пижонов, у которых глаза в заднице”…

- Ребята! - заходите, заходите, - мать, исчезни, - цыкнул дядя Женя на возникшую в дверях комнаты супругу, похожую на скорбящую грузинскую вдову, женщина исчезла.

...

На кухонной плите стоял столитровый жестяной бидон, в которых в магазины молоко привозят, на крышке бидона сидела какая-то замысловатая хрень, соединенная шлангом с краном, из хрени торчал змеевики, кончик змеевика нависал над банкой, стоявшей на столе рядом с плитой. Самогонный аппарат дяди Жени гнал самый крепкий самогон во всем доме.

- Такая беда, ребята, эти суки воду холодную отключили, а нам без этого никак. Что будем делать, подумал я? Будем делать так: включать газ потихоньку, - дядя Женя показал на еле трепетавший огонек под бидоном, - и потреблять продукт, не отходя от кассы...

- Ну рассказывайте за жись, как она...

...

Через минут двадцать накапало по сто грамм на рыло. Мы с Жабиным махнули и дядя Женя на нас воззрился изумленно:

- Вот что значит молодо-зелено. Там же градусов семьдесят было, это ж первак! Не-ее, я так не могу, раньше мог, а теперь не могу.

Он разбавил себе и сыну самогон водой, крякнул и опрокинул. Силясь что-то сказать, но самогон, видно, ожег гортань, дядя Женя пыхтел, надувался, из глаз лезли слезы, наконец, справился с собой:

- Счас найду спиртометр, померим, сколько там.

Накапал новый стакан, дядя Женя опустил в него градусник:

- Опа-на, шестьдесят семь! Однако, быстро гонит! Как бы не рвануло! - Он потрогал змеевик. - Нет, не рванет. А ведь расскажи кому, что аппарат без охлаждения с такой скоростью фурычит, не поверят! А все почему? Потому что руки есть! - и он протянул нам черный рабочие ладони. - Видели?! А ну давай меряться!

Хватка была железной, сначала он припечатал к столу мою руку, потом Жабинскую, на сына просто махнул рукой.

Ладно.

Дядя Женя оставил нас - пошел отлить, потом, из туалета, зашел в комнату к жене, слышно как ругается на жену, как она отвечает ему плачущим голосом.

Тетя Валя всегда и со всеми говорила плачущим голосом, у нее было много подруг.

- Как отец мотоцикл-то разбил?

- Та в гаражах, напился с мужиками, начал хвастать. Ну и пошел гонять, а он же новый, поршень заклинило, клапаны погнуло. Папаша перевернулся, ему ничего, а у “Днепра” все менять теперь надо. Так я и не поездил.

- Ладно, пойдем мы.

- Уже, - грустно сказал Алик, - сейчас отец напьется, станет мамку и сеструху гонять. Ну, идите...

- К Буратино пойдем? - спросил я Жабина.

- К этому задроте? Ну его нахуй! Хотя, давай приколемся? - и Жабин позвонил.

Как только дверь приоткрылась, мы сыпанули туда щедрую пригоршню риса и запели:

- Сеем-сеем-посеваем, деревянных вырезаем!

- Чё надо? - визгливо захныкал, задергался, подпрыгивая и приседая, Буратино.

Откуда пошло его прозвище - никто не знал, кто вообще мог ему его дать - тоже было неизвестно, друзей у Буратино не было, был он большой и мелкий пакостник, отбирал конфеты у малышни во дворе и обкрадывал рыбацкие избушки на реке.

- Чё пришли, валите! - ныл Буратино, пытаясь прикрыть дверь, но Жабин всунул в проем ногу.

Внезапно за спиной Буратино появилась его мать, тетя Гертруда, лет пятидесяти, незамужняя, которую частенько выдели в красном “москвиче” Сергея из шестьдесят восьмой, о чем двор давно перестал судачить, тем более, что через раз вместе с мужем и его любовницей отправлялась “по грибы” и супружница Сергея.

Дела такие, по соседству отчего не прихватить и одинокую, безлошадную женщину.

Очевидно тетя Гертруда только вышла из ванны, волосы свисали с головы ржавой мокрой тряпкой:

- Славик, кто же так гостей встречает? Это твои друзья?

Мы с Жабиным переглянулись - вона как! У Буратины есть имя, Славик, интересно, что Славик скажет о своих друзьях.

- Не друзья, просто, - ответил Буратино.

- Посевальщики мы, счастье в дом приносим!

- Посевальщики? - переспросила женщина, чеша здоровенную бородавку на подбородке, - Ну, вносите счастье, вносите. Итак, что вы нам исполните? Только рисок не сыпьте.

- Сеем-сеем-посеваем-счастья и добра желаем, дайте рубль, дайте сто, не уйдем мы ни за что.

- Ого, сто! - Буратино скривился, тетя Гертруда смеялась, достала кошелек, протянула нам с Жабиным по рублю.

Когда дверь закрылась мы с Жабиным изумленно переглянулись. Нормальная баба. Чего же сын такой?...

Ладно.

- Эй, кто там, что случилось, - позвал Жабин, - это мы...

На широком двуместном диване лежала Светлана Васильевна - совершенно голая, только ноги прикрывал клуб одеяла. Одна рука запрокинута за голову, блестела совершенно желтая гладкая подмышка (вообще все тело отливало какой-то неестественной розоватой желтизной), под другой рукой свернулся ее домашняя собачка - такса Нелечка. Привалившись к этой руке, на коленях у дивана, скулил Аркадий Иванович, шляпа валялась рядом на полу.

- Ох, извините, - дернулся я к выходу и потянул Жабина за рукав, но слова Аркадия Ивановича заставили меня оглянуться:

- Охоюшки, ка-ааменная... ка-ааменная она...

Жабин выдернул рукав, следом за ним бочком к кровати подошел и я. Действительно то, что я принял за Светлану Васильевну, была - мраморная статуя,

видно было, как придавила она диванную обшивку.

Такса, кстати, тоже была каменная.

- А-аа...где сама..? Классно! - невпопад бросил Жабин, - А мы и не знали, что вы и по камню работаете!

- Да вернется Светлана Васильевна, наверное, подарок вам готовила, вот, сюрприз, - бормотал Жабин, пятясь к дверям и утягивая меня за собой, - ага, подарок, не волнуйтесь, может, где у соседей Старый Новый Год празднует... встретим, передадим, что вы дома...

...

- Чокнулся, однозначно, - покрутил у виска Жабин.

- А жена где?

- А жену того, ёк! А может и не было жены. Ее кто видел?

- Мне тоже!

Ладно.

- Кто там? - крикнула с кухни Валентина Петровна...

- Папку ждет, - шепнула нам Аринка. - Мальчишки!

- Сеем-сеем-посеваем, - заорали мы с Жабиным, чтобы было слышно Валентине Петровне.

Аринка засмеялась и посторонилась:

- Да проходите, проходите!

- Приглашай их Аринка, - Валетнтина Петровна вышла в прихожую, держа руки, перепачканные белым чуть на отлете. - Мы вот оладьи печем, давайте, пока горяченькие.

Горячие оладьи Валентина Петровна укладывала на тарелку и поливала капелькой сахарного сиропа. От этого были они необыкновенно сочными и сладкими.

Супруг Валентины Петровны был знаменит поздно проснувшеся страстью к музыке, даже какой-то одержимостью. Он пил, но терпимо, на старости лет научился играть на кларнете и баяне, половина зарплаты (работал шофером) тратил на записи, кассеты, диски, но все это было тоже терпимо, потому что старший сын уже стоял на собственных ногах, работал ветеринаром где-то в Ростове, был женат, имел девочку, младшая - Аринка, только заканчивала школу, поэтому Ваплентина Петровна терпела музыкальные запои и растратность супруга.

- Все мужики такие, если не пьют, так другой бздик у них! - выражалась она со смехом.

Музыкальные запои...

Раз в полгода дядя Оля (такое странное прозвище было у ее мужа), грузил на свой “зилок” аппаратуру, инструменты и уезжал.

На берегу реки, в гараже у него стояла моторка, он отправлялся вниз по реке, где у него была избушка. Там все монтировал и устраивал концерты, как он говорил “лесу, реке, птицам, рыбам”. Изредка на эти его концерты выходили ошарашенные охотники и рыболовы, а однажды - выползли заблудившиеся грибники, блуждавшие в тайге около двух суток, потерявшие уже надежду выйти к городу и воспринявшие Whitesnake’овский “Crying in the rain” из четырех дядьолиных девяностоватнных “Радиотехник S-90” над лесом как признак окончательного помешательства.

Концерты дяди Оли длились обычно около двух суток, перед концертами он ставил сети, поплавки тонули от набившейся рыбы, ставил капканы. После концерта дядя Оля шел добывать - ондатру, которая сплывалась к его “заимке” со всей округе; зимой в капканы попадался песец, росомаха. Однажды на избушку вышел медведь, дядь Оля залез на дерево, медведь походил среди усилителей, орущих колонок, нашел пару банок сгущенки, сорвал крышки, сожрал молочко и ушел восвояси. Аппаратуру не тронул.

Ходила Валентина Петровна, Аринка, сын в Ростове, все их соседи в ондатровых шапках, с песцовыми воротниками на пальто.

Был дядя Оля сухой, но жилистый, невысокий, с темным коричневым лицом и руками, заскорузлыми от машинного масла, бензина, частых ремонтов и других шоферских деликатесов.

...

- Папка опять ушел в лес? - спросил Жабин.

- Опять... - скоро должен вернуться.

- Не могу я сидеть тут, - как-то раз признался нам дядя Оля и резанул себя рукой по горлу, - Не могу! Музыку нельзя громко, то нельзя, это. А в лесу хорошо, водочки выпьешь и слушаешь.

...

Валентина Петровна, полненькая, низенькая, вертелась, перекидывала оладьи, рассказывала:

- А однажды, представляете ребята, ушел он от меня на целый год. Женщину какую-то нашел. Мы уже два года были женаты, сын родился, а он возьми и уйди. Ну, ладно, думаю, куда ты денешься...

- И точно, через год приходит, не могу, говорит, без тебя жить. Дали нам квартиру, потом мы переехали сюда. Стал он на охоту ходить. Ждем вот. А вы ешьте, ешьте, я еще напеку. Хотите, вам с собой положу?

...

- Мама, - сказала Аринка, - яйца кончились. Я к соседке сбегаю.

- Давай, если Светланы Васильевны дома нет, зайди в сороковую к тете Тане, я ей давала яйца, она должна была купить.

- Ага.

- Или к Васильку зайди, если он дома, заодно и позови его на оладьи.

- Ага.

Мы подмигнули Аринке:

- Дома Василек, дома... А мы пойдем, посевать.

- Вот ведь придумали тоже, - Валентина Петровна хохотнула, - выдумщики, приходите еще, а может останетесь?

Но мы откланялись.

...

Вышли из подъезда, сели на скамейку - покурить, собраться с силами перед следующим подъездом.

- Однако, интересно, блин, выходит, - сказал Жабин.

Я хмыкнул, сил не было даже выдавить простое “да”, или “нет”, даже просто подумать - “да” или “нет”. Мне показалось, что я - облако, присевшее на край скамейки, отдыхаю, парю...

Я закрыл глаза.

- Ну, пошли, - Жабин резко поднялся, - Слышишь? Нет? Пошли, - он отошел уже не пару шагов, а я все не шевелился. - Ты идешь? Хватит сидеть.

- Слушай, Жаба, - протяжно сказал я, смакую гласные буквы, - Ты мне друг?

- Ну? - сказал Жабин.

- Ну, друг, друг!

- Ты хочешь сделать мне плохо?

- Чё?! Нет, ты о чем?

- А о том, что мне вот хорошо сидеть, на теплых досках, солнце мне лицо греет, ветерок такой ласковый, мне так хорошо... И если ты меня вырвешь из этого, ты мне сделаешь плохо.

- Ну-уу, - сказал Жабин. - Чего ты? И где ты солнце увидел, ночь на дворе!

- Сука ты Жабин, - сказал я, поднимаясь со скамьи, - Лишил меня солнца, ладно, повлеклись дальше.

В окне сорок четвертой квартиры (окно выходило на предподъездную площадку) сидела “мумия” - вечная старушка, никто и не помнил - когда ее не было, она сидела без движения, глядела на улицу, когда-то мальчишками мы пытались дразнить ее, но она даже не моргала; за ее спиной днем и ночью мерцали голубые сполохи телевизора.

Жила Мумия одна, никто к ней не приходил, никто от нее не выходил, чем жила - неизвестно: всегда за окном; на балконе висела палка-клюка, когда-то была белой, сейчас почернела от дождей, снега, солнца.

Ладно.

Валера Харьковский из двадцатой кусал пирожок,

Дюша из двадцать шестой мерзко ухмылялся,

Бажен из двадцать восьмой как-то покосился вперед и застыл, странно что не падал,

Ушаст и Серый сидели рядом на батарее, Ушаст вертел в руках веревочку, Серый ковырялся в зубах,

Лукач из пятьдесят второй вертел обесцеченной перекисью головой, всем улыбался,

все они расположились в кружок, все клонились чуть вперед, как загибаются к глотке акульи зубы,

а в центре их кружка стоял Матвей из сорок третьей, спокойно на всех смотрел, но от спокойствия этого веяло какой-то безнадежностью.

- Чё случилось-то, ребята, - с хамоватой бодростью улыбнулся Жабин.

- Иди отсюда, - тихо сказал Бажен. - Разборки тут.

- Тебе говорили с Алькой не ходить? - еще тише сказал Дюша Матвею.

- Да! - еще тише улыбнулся Лукач Матвею.

- А чё за разборки-то?

- Идите, ребята, - сказал нам негромко Матвей, - Мы сами разберемся.

- Ну как это “идите”? - нарочито равнодушно спросил Жабин. - Может тут несправедливость происходит. Может, как один умный парень сказал, побьют сейчас парня, а потом поймут, что хорошего парня побили и будет всем плохо. Может непонимание какое...

- Вам же сказали, идите отсюда, - сказал Бажен, переклоняясь в сторону Жабина.

- Ладно, ребята, - сказал устало Матвей, - держи, Лукач, куртку, падла ты маленькая. Не ходил я с твоей Ленкой, мы с Наташкой пришли на дискотеку, Ленка к нам подошла, мы потом к Наташке пошли, на день рождения, а потом поздно было и я просто Ленку домой проводил.

Лукач схватил куртку и глаза его довольно засияли.

- Только великовата она тебе, особенно смешно будет, когда тебе ногу отрежут...очень скоро отрежут...смешно болтаться она будет...

Лукач отдвинулся.

- А ты Бажен, скоро будешь кривиться не для устрашения, а потому что у тебя язва будет, большая язва, жалко.

Бажен дернул ногой.

- А ты Дюша, - он ткнул пальцем, - просто сморщишься, сгорбишься, и зубы у тебя выпадут через один. Все это произойдет в год-два, и тебя не будут узнавать даже люди, с которыми ты раньше был знаком всю жизнь, а потом вы расстались на этот год-два.

Дюша осклабился.

- А вы, - он повернулся к Синевым, - женитесь, заведете детей, ты, Серый, уедешь в Камышин, через десять лет вам станет тошно, вы случайно встретитесь, напьетесь, и ты, Ушаст, звезданешь Серому в ухо, он потеряет сознание, ты его изнасилуешь.

- Вы станете жить вместе, и будете сладостно педерастить друг друга.

- Через три месяца этого сладкого для вас ада, ты Серый, ткнешь Ушаста ножом, уедешь в Камышин, тебя поймают, дадут семь лет. В колонии ты выживешь только потому, что первым тебя отпедерастил Ушаст.

- Кстати, там ты встретишь Валеру, он сделает вид, что не знает тебя. Валера же станет удачливым вором, но каждый раз будет попадаться, потому что его будут предавать бабы. Однажды он приедет к своему отцу, и отец пристрелит его по пьяни.

- А я, я когда-нибудь умру от инфаркта, и все будут удивляться, - Матвей улыбнулся, - С таким здоровым цветом лица, такой веселый и жизнерадостный, и больное сердце.

Матвей побледнел и покачнулся. Мы с Жабиным подхватили его и повели к сорок третьей квартире, где он жил.

За нашей спиной Синевы спрыгнули с батереи и заскрипела дверь - компания торопливо высыпала на улицу.

...

- Иногда у меня бывают такие припадки, - задыхаясь шептал Матвей, - Когда я переволнуюсь, особенно из-за кого-то, вдруг делается так безразлично, и вдруг начинаю не то, чтобы видеть, а говорить будущее.

- Иной раз любишь кого-то, хочешь ему хорошее предсказать, а ничего не можешь, потому что человек тебе не безразличен.

- Это только от страха можно устать, вот как сейчас я пересрался, а от симпатии не устанешь.

- Кстати, вы меня здорово выручили, я сначала боялся, а вы вошли, я понял, что все бесполезно, сейчас изобьют, да еще и вас заодно, и стало все по барабану.

- А нам ты ничего не сказал, - ляпнул Жабин.

- А что вы, вы просто шли мимо. Я могу сказать, как кончит человек, мне незнакомый, безразличный поэтому, но только если эта кончина у него случится через день-два, смерть-то она всегда рядом, как стекло окутывает человека за два дня до... себя... стекло прозрачно, но если приглядеться, то все - даже улыбка человека делается какой-то без вкуса, без запаха.

- И мы.

- Вы не завтра, и вы мне знакомы, без напряжения, живите покуда, - Матвей улыбнулся.

- Про себя-то что сказал, сердце-шмерце, молодой ты еще на сердце жаловаться.

- А это плата такая, сказав что-то конечное про других, про себя тоже говоришь невольно.

Ладно.

...

Дома у Матвея никого не было. Только собака - стаффордтерьер-ка Венера.

Матвею стало лучше, мы сели на кухне, он достал из холодильника бутылку “Московской”, банку крабовых палочек.

- Если хотите есть, можно яичницу пожарить, или борщ разогреть - мамка варила.

- А где мать?

- На работе. Вернется завтра.

- А что этим козлам надо было?

- Куртку мою. Которую я из Питера привез. Мы же туда полетели, думали тепло там, пришлось мне одежду покупать. Денег было много, купил Сашке и себе осталось, купил косуху.

- А они что-то про Лукачевскую Альку трепались.

- Ну не могут же они про куртку прямо сказать. Они и сказали: гони куртку, сейчас пизды дадим за Альку.

- А мы к Оксанке заходили... Сашка-то ничего после операции.

- Да, тьфу-тьфу... Садик я ей вот выбил. А то ведь - за руку возьмешь посильнее, или там ногу отсидит - сразу синяк! С кровью было плохо.

- Сходится-то не думаешь.

- Нет, устал я от Оксанки, пьет и пьет, я с Сашей возвращаюсь из Питера, а она в запое где-то шляется.

- А дочку забрать не хочешь?

Матвей грустно усмехнулся:

- Кто ж мне ее отдаст? Саша же не моя дочка... Да-да, мы же когда с Оксанкой познакомились, Саша у нее уже была. Хахаль тот запропал.

- Ну, ладно, мы пойдем.

- Давайте, заходите.

...

К “мумии” в в сорок четвертую квартиру заходить не стали.

Вместо этого поднялись на этаж и обнаружили Лукача, он сидел в Матвеевой куртке, похожий на ворона, покрасился в черные цвет, вытянув единственную ногу, костыли стояли прислоненные к стенке.

- Привет!

- А-аа... Привет! - сказал Лукач.

- Чё сидишь-то?

- Да вот...

- Алька что ли не пускает?

- Ну, стервв-ва!

Лукач был заметно выпивши.

- Сейчас мы ее растрясем, - жизнерадостно сказал Жабин и позвонил

- Да подожди ты! Кто там?

- Мы, - закричал Жабин и сыпанул в дверь рисом, рис сухо зашелестел по кожаной обшивке, - открывай, сеем-сеем-посеваем, видеть вас сейчас желаем, дверь откройте скорей, а то не полюбит нас никто!

- Сейчас! Сейчас! - Алька распахнула дверь, скользнула глазами по Лукачу и заулыбалась нам. - Давайте, заходите.

Мы вошли, Лукач тоже стал подниматься, но Алька проворно захлопнула дверь. Послышался звук падающих костылей...

- Давайте, раздевайтесь, сегодня у нас операционный день! Стрижем, бреем, кровь отворяем, - и она метнулась в ванную, откуда слышались нарочитые стоны.

Имела Алька косу - ниже попы на три ладони, и имела Алька все, что такая коса требует - плотную круглую попку, мягкую красивую грудку, влажные чуть навыкате глаза, и звонкий горлышковый смех.

Мы разделись и заглянули в ванную комнату, там сидел Петечка, квартирующийся в шестьдесят девятой квартире корреспондент единственной местной газеты “Рабочий Города Счастья”, сидел Петечка на ребре ванны (Алька примостилась рядом и улыбаясь гладила его по спине), держал голову над раковиной, с левого уха текла тоненькая струйка крови, с правого уха кровь чуть капала. Под ушами стояли две больших чайных чашки, одна заполнена почти до краев.

- Уши что что ли протыкаете?

- Ага, - простонал Петечка, - уже полчаса так сижу, шея затекла. Алька придумала, давай тебе уши проколем.

- Ну, вы даете! - ахнул Жабин. - Целая чашка натекла вон.

Алька сунула палец в чашку и облизала его.

- Хорошенькая кровушка...

- На здоровье, - сказал Петечка, - когда это кончится?

- Сиди спокойно, не хватало ты мне еще пол забрызгаешь! Еще минут десять и кровь станет. Я пока ребят чаем напою.

- Только не целуйтесь там... пока я жив еще!

Чайник у Альки был горячий (он всегда был горячий - кто и когда бы не заходил к Альке, чайник неизменно был только что вскипевший), Алька разлила заварку, положила сахар, размешала, вынула ложечки, поставила чашки перед нами, достала масло, хлеб, варенье.

- А ты попьешь с нами?

- Конечно.

Алька отправилась в ванную и вернулась с одной из чашек с кровью, подсела за стол.

- Вы, мальчики, пейте чай, а я вот.., - она опустила указательный палец в кровь, облизала, потом опустила все пальцы по очереди, задержала над чашкой, давай стечь лишним каплям.

- Алька, а вот моей сестре уши прокалывали, так крови вообще не было, - сказал Жабин.

- А ее обычно и не бывает. Просто Петечка старается мне угодить.

- Страшная ты девушка, Аля, кровожадная, - сказал Жабин.

- Люблю все кровавое, необычное, - Аля разложила свою русскую косу на коленях. - Папа был полковником, когда его пристрелили прямо у порога нашего дома, я смотрела на кровь и думала, какая она непохожая, такого цвета в пророде не бывает больше негде.

- А за что отца-то убили?

- Хороший человек был, - задумчиво сказал Аля. - Настоящий военный. Такие до войны не доживают, у таких своя война всю жизнь.

- Аля! ну скоро? - закричал из ванной Петечка.

- Иду, иду, - Алька вскочила со стула.

- А интересно Алька со сколькими...? - шепнул мне Жабин.

- Не знаю, но мне почему-то кажется, что она девственница. Пойдем, что ли?

- Аль, мы пойдем, - крикнул Жабин.

...

Лукач все так же сидел на ступеньках. Смотрел на нас злобно, выглядел жалко.

- Ну чё там? С Петечкой?

- Уши обрезает Петечке твоему, - засмеялся Жабин...

- Эх, - сказал Лукач, - а я ее вот этим пальцем, - и он выставил вверх указательный и средний пальцы, - Эх...а теперь нахуй не нужен!

- Мы вот сеем-посеваем, Ефим Петрович, - сказал Жабин, - добра людям желаем.

- Ну? Да! Правильный русскый обычай! Колядки... ход крестный... пасха... не то, что все эти нынешные еврейскые блядки. Рыфма! - хохотнул Ефимка, как его называли, - Заходитэ, робята! Поговорым!

...

Мы сели на кухне перед бутылкой водки, на которой поверх заводской этикетки была наклеена полоска из школьной тетради (в клеточку, по математике), на полоске было написано “ГОРИЛКА”.

- Я вам вот что скажу, ребята, - Ефимка схватил одной рукой меня, другой - Жабина - за плечи, начал мять мышцы, перехватываясь ближе к шею, снова спускаясь к локтю.

Освободиться от этой его хватки было невозможно, Ефимка когда с кем-то разговаривал, всегда хватал и начинал щупать, исключение он делал для женщин, впрочем… разговаривающим с женщиной его не видели ни разу.

... - Я вам вот что скажу, ребята, - Ефимка наклонился над столом, схватил зубами рюмку, запрокинул голову, булькнул, поставил рюмку на место, - Во всем евреи виноваты!

Жабин поморщился.

Ефимка заметил и кивнул:

- Вот-вот, никто не верит. А вы подумайте: шестьдесять два с половиной в правительстве - евреи, семьдесят четыре и три десятых процента руководства областных и автономных образований - евреи, девятносто шесть и две десятых процента директоров российских предприятий - евреи, 99 из 100 газет и журналов выпускаются евреями.

Это все серьезные цифры, я их из газет подсчитал! Вот почему плохо мы живем! Это заговор!

- Между прочим, вы не знаиты, - Ефимка попытался повторить трюк с рюмкой, но видно это была уже не вторая и, наверное, не пятая за вечер рюмка, потому что водка побежала по подбородку, Ефимка закашлялся, отнял руки от нас, чтобы утереться.

Утерся и более не хватал, мы с Жабин вздохнули с облегчением.

... - Между прочим, вы не знаете, - сказал Ефимка, положив свои тяжелый мускулистые руки на стол перед собой, - А я вам скажу. Почему полеты в космос так сложны? Потому что евреи выдумали силу тяготения, нарочно выдумали, чтобы наша космонавтика... Эх!

- И землетрясения они устраивают, соберутся и начинают специальные слова петь... каббаль..лических заклинаний... и земля ре...зонирует.

- И вообще, если бы не евреи, можно было бы землю есть! Да! Да! Кушали бы мы землю, она вкусная же и питательная. Все же из земли! Там же все питательные элементы есть! А вот евреи сделали так, что надо работать, выращивать там всякое... чтобы они наши труды крали и присваивали!

- Ефим Петрович, - осторожно произнес Жабин, - может все не так серьезно.

- Эх! - горько, в сердцах, сказал Ефимка, - что ты понимаешь! Молодой еще! Не пожил! Я вот пожил, знаю. Или мы их, или они нас!

- Ефим Петрович, а вы по-прежнему в училище работаете? - постарался увести разговор в сторону Жабин.

- О-оо!!! Я теперь ушел из училища. Бизнесом занялся. Да! Родня у меня в Москве объявилась, вожу товар всякий сюда. Да-да, надо, надо не давать себя в обиду.

...

- Да, - сказал Жабин, - А такой мужик был, автоматами заведовал, помнишь как стрелять нас учил?

- Помню, - грустно сказал я, - Постарел он, как-то оплыл... А помнишь, как ты ему стенд краской замазал?

- Ага, - сказал Жабин, - Он даже бучу поднимать не стал. Спросил: “Кто?”. Все молчат. Он сказал: “Эх, робяты!” Что же его так на евреев повернуло?!

- А может и правда, евреи, - покосился на меня Жабин. - Говорят же люди.

- Не дури, - сказал я, - звони дальше!

Открыл и нам и начал хыкать, когда мы принялись сыпать рисом ему под ноги...

- Хы! Хы, что это вы?! Хы, тише, хватит. А я Наташку спать укладываю... Вредничает, хы!

Из-за его спины выдвинулась пятилетняя Наташка, сестра, в ночной пижамке, застенчиво улыбалась нам.

В это время этажом ниже хлопнула дверь, Жабин перегнулся, пригляделся крикнул:

- Эй, Петечка, что все?

- Ага, все, остановилась кровища, - к нам поднялся Петечка. - Что тут у вас деется? Привет, Наташка, спать собралась?

- Ага, уложишь ее! - пожаловался Мишка.

- А хочешь сказку на ночь?

- Хочу, - сказала девочка.

- Так, Михаил, счас мы тебе поможем.

Петечка отодвинул Михаила, закрыл за нами дверь:

- Марш спать, сейчас буду тебе сказку рассказывать! - прикрикнул он на Мишкину сестренку.

Квартира была двухкомнатная, в одной спали Мишкины родители (сейчас они были где-то “где-то”), в другой спали Мишка с сестрой. Мишка устроился на своей кровати, мы с Жабиным - в креслах, Петечка привалился спиной к детской кроватке, в которой свернулась клубочком под одеялом Наташка. И выставила из-под одеяла огромные глаза, блестевший ярче ночника.

- Итак, - сказал Петечка, - расскажу я тебе сказку про гадкого утенка, -

...Никто не знал - откуда взялось это яйцо под скамейкой у ворот. Но больно уж крупное, и из любопытства хозяйка подложила его на птичий двор к утке - авось, что-нибудь и вылупится. Больно уж похоже на индюшачье.

Через пару недель скорлупа треснула и оттуда высунулась сморщенная головка с тонким клювом, а вслед за ней и сам обладатель - мокрый, с крошечными крылышками, слабенькими лапками, неуклюже разъезжавшимися в стороны. “Чучело какое-то, - решили обитатели птичьего двора, - впрочем, поглядим, если он научится валятся в грязи, рыться в кухонных отбросах, ругать приживальщиков на соседнем птичьем дворе, то из него будет толк. А, впрочем...он так уродлив, что его за один вид следует принять в нашу компанию.”

Таково было решение, принятое в отношении нашего гадкого утенка, как его сразу прозвали.

Петечка время от времени оглядывал нас всех по очереди, словно спрашивал: “Понятно?”.

...Когда он впервые открыл глаза, ему захотелось закрыть их и не открывать вообще. Таких уродин он увидел. Но надо было есть, пить, расти. Нашему птенцу волей-неволей пришлось знакомится с соседями.

Головой курятника был одноглазый петух. Впрочем, у него не хватало еще и значительной части хвоста, потерянной в битвах окрестных петухов за навозную кучу подле старого сарая. Этот петух был страшный сквернослов и по утрам кричал не “Ку-ка-ре-ку”, а , к примеру, “Ну-ка-сука-в-реку”

Тут Мишка хмыкнул и беспокойно заворочался на кровати, мы с Жабиным выпрямили затекшие ноги.

где “Сука” относилось к соседскому петуху - из “подзаборных” - то есть не осмеливавшегося перелететь забор и предоставить матч-реванш нашему забияке.

Наш петух вообще сыпал только ругательства - по адресу всех петухов, от которых ему случалось получать трепку в драках и от которых не случалось.

Заодно он поносил и своих хозяев, если те вставали раньше его (или позже, а с особенной радостью - если те вообще не вставали.)

Но люди не понимали, что кричал одноглазый, и только радовались, что у них самый голосистый петел в деревне.

А вот наш утенок понимал. И запоминал...

Во-первых, он замечал, что выражения петуха расширяли лексический запас курятника - разумеется, утенок называл это иначе - “тра-ут-ку-н-ролл-ба-фи” - “богатство окружающего мира” - во-вторых, ему нравилось богатеть выражаемым разумом, в-третьих, другие петела отвечали его мастеру тем же.

“Значит так надо,” - думал гадкий утенок.

Вскоре он завоевал огромный авторитет тем, что мог обложить любого обидчика матом не беднее своего мастера. Это был первый урок.

Другим “ви-ай-пи” скотного двора была свинья. Она занимала большую лужу у курятника, она была ужасно грязная и от нее дурно пахло. Нельзя сказать, что свинья...

- Тихо, хы, тихо, - сказал Мишка, уже минуты две стоявший над кроваткой сестры и словно внюхивавшийся, - она уже спит... спит! - он восхищенно поглядел на Петечку.

- Ну ты даешь! Я бы с ней еще часа два валандался!

- Даю, - с усталой гордостью сказал Петечка. - У тебя нет ли какого одеколона?

- Зачем?

- Да понимаешь, был у девушки в гостях, ну она в духах, надо перебить - сейчас к другой пойду...

Мишка хмыкнул:

- Есть дезодорант...

Петечка обнюхал пробку:

- Пойдет! - и вылил на себя треть флакона. - ну все, спасибо, я побежал!

Мишка проводил его, вернулся к нам. Наташа заворочалась, Мишка склонился над нею.

- А Петя про мышонка расскажет дальше? - сквозь сон пробормотала Наташа.

- Какую лисичку?

- Ну который родился в полярную ночь и отправился навстречу солнцу...

- Расскажет, расскажет, спи! - Мишка недоуменно поглядел на нас.

Наташа вздохнула и затихла.

А мы на цыпочках - в прихожую, оделись и Мишка тихонько захлопнул за нами дверь.

- Слушай, - сказал я, делая глоток портвейна, - может, ну его нахуй! Караваева!? Он же тупой, спортсмен, шуток не понимает.

- Ну вот и приколемся, - Жабин надавил кнопку звонка.

Ладно.

Дверь открыл сам Караваев, здоровый молодой человек, в руках держал бамбуковое удилище, на глазах были слезы, но улыбался Караваев так, что было видно - счастье! счастье ему!

- Сеем-сеем-посеваем, славы, радости желаем, - загнусавил Жабин.

- А вот она, радость-то, - всхлипнул счастливо Караваев и прижал к груди удилище, - Вот оно, папка подарил... Настоящее! Бамбук! Не ломается!

- Как не ломается? - переспросил Жабин.

- Да так! Настоящее! не ломается! Хоть что хошь с ней делай!!

- Да ну! - удивился Караваев, - А если я ее сломаю?

- Не сломаешь!

- А вдруг? Сделаешь десять кругов вокруг дома.

- Сделаю, - счастливо сказал Караваев и мышцы на его груди пошли буграми...

Жабин взял удилище, легонько повертел его в руках, и - легко пронес колено через середину удилища, послышался только сухой щелчок. В руках у Жабина остались две половинки.

Ошарашено Караваев глядел на удилище...

- А папа говорил...

- Ну, извини, - несколько нервно сказал Жабин, отодвигаясь, - Ты сказал, я сделал. Мы же спорили.

- Ага, - механически сказал Караваев и - пошел вниз, даже не притворив дверь.

- Ты куда?

- Бе-гать - ть-ть-ть-ть, - ответил Каравав не оглядываясь, сдерживая рыдания...

- Во, придурок! - неуверенно сказал Жабин, оглядываясь на меня.

- Эх ты, - сказал я. - Ты же знал...

- Да знал я! знал! ну, как бамбук не сломается!?

- А он верил...

- Дурак он!

- Да, дурак, - согласился я, - он не знал и спорил, поэтому и дурак, а ты знал и спорил, а это нечестно!

- Ага, не верить никому...

- Дай бог! - злобно бросил Жабин, - Дураку дурацкая жизнь.

- Ага, а умному умная смерть!

- Хватит! Дальше идем?

- Идем, - вздохнул я...

- Опа! Мальчишки пришли, - закричала - она всегда на нас кричала - когда радостно, а когда сердито - наша бывшая учительница Полина Викторовна, с самого своего первого прихода в школу, когда ее с задних парт послали нахуй, до последнего урока с нами, когда в нее с задних парт запустили веником.

Несмотря на все это, она нас любила, и мы ее тоже - ее, нашу “Полли”.

Было ей всего 28, молоденькая, высокая, чуть крупная - в лице, и сильная - в теле. Была она замужем, муж - художник - дома бывал редко, чаще бывали мы, ее ученики, о муже напоминала косая, с периной неприбранная кровать, несколько картин на стенах и ворохи эскизов на полу.

- Сеем-сеем-посеваем, много умников выучить желаем! - грянули мы с Жабиным.

-Ой-ой-ой, - громко смеялась Полли, - ну, давайте заходите, я сейчас ухожу, но чаю мы попьем.

Мы, как всегда прошли на кухню, в комнате, как всегда, царил бедлам, Полли поставила чайник.

- А это у вас откуда? - я снял со стены над дверью белую киргизкую ермолку, против ожидания она оказалась не мягкой, а - странная какая-то, плотная, словно пробковый шлем английский.

- А она и есть, - сказала Полина Викторовна, - настоящая пробковая ермолка 20-х годов. Наши коммунары когда Среднюю Азию вулканизировали. Модернизировали и ермолки. Это мне из Самарканда подруга привезла.

- А то б я выпросил.

- А то б я дала.

- А что супруг - все рисует? - спросил Жабин.

- Ага, - радостно сказала Полли, - вот недавно закончил иллюстрации. Ему журнал заказал...и не выкупил. А иллюстрации на 7 тысяч рублей! Хотите посмотреть?

- Ага, - сказал Жабин, - еще как! На семь тысяч, - шепнул он мне.

Семитысячные иллюстрации в довольно-таки жалком виде были погребены под ворохом одно и двухтысячных эскизов, как объяснила нам Полли, с гордостью вытаскивая и разворачивая перед нами картонные листы с разводами в желто-зеленой гамме.

- Это импрессионизм, его нужно уметь смотреть, учиться, сначала непонятно, а потом за душу трогает, - пыталась она объяснить нам, - Такие картины как бы минуют глаза, а видятся тем местом, где у нас воспоминания заключены. Понятно?

- Нет, - честно признался Жабин. - Неужели семь тысяч?

- Ага, - засмеялась Полли и свернула картонки.

...

Мы вышли на темную площадку, лампочку то ли вывернули, то ли она погасла окончательно.

- Слушай, а что здесь так мерзко воняет, словно шерсть палили? - спросил Жабин.

- Пожар же был, вот здесь в пятидесятой. Вот тут дверь новая, а старая выгорела, вся площадка и лестница в черных побегах. Жэк до сих пор не покрасит никак.

- После пожара человеческого жилья всегда так воняет...

- Ну и?

- Живут...

- Кто живет!?

- Где?

- Тьфу ты! Никто здесь не живет! Так и стоит заколоченная!

- Какая Катя?

- Ну.., - он зарделся, - пятилетка одна...

- Ну и что?

- Любит... она... меня, - Жабин отвернулся в сторону.

- Как это любит?

- Да так, свихнулась... Однажды мимо ее детсада шел, на работу, они там игрались. И она... Увидела меня, заорала “Жабин! Жабин!”, пролезла через ограду и - ко мне, я от нее, а она за мной. Схватили меня люди добрые... начали допытываться - что он тебе сделал, девочка... Воспитательница ихняя прибежала... А Катя их кулачками молотит, и вопит - оставьте его, отстаньте! он хороший! хороший!

Я потихоньку давился от смеха. Жабин заметил и рассвирепел:

- Тебе хорошо давиться... а там только дело на лад пошло, воспитательница говорит - мол, шел мужик мимо, а Катька выскочила, ничего он ей не сделал... - вот, а я и ляпни, мол, ничего я Кате не сделал, мы с ней вместе живем...

- Я имел в виду - что в одном доме живем.

- И тебя...

- И меня в милицию тащить решили.

- Ну и чем кончилось?

- Да ничем, Катька разревелась, воспитательница ее увела, паспорт пришлось отдать, потом мне его ее родители вернули.

- Катька их уже одного, оказывается, посадила.

- Как это?

- Так это! Кочубея, татарина из одиннадцатой. Родителям говорит - люблю его. Они посмеялись...

- А раз глядят: Катька в песочнице, а Кочубей рядом, на бортике сидит, улыбается, рассказывает ей что-то. Они дочку домой утащили, что?! спрашивают. Катька им и признается - любит он меня. Как любит? Очень сильно. Про “пугайчиков” мне рассказывал. Они в милицию, те Кочубея быстро охомутали. Он, натурально, ничего понять не может, а ему - дурачка из себя не строй. Просидел полгода, пока Катьку к врачу не сводили. Девственница, блин. Все равно факт совращения остался - не опровергнуть, ни подтвердить. Заседатели и дали ему три года подумать - надо ли болтать с детьми в песочницах...

- А тут со мной та же история... Тут уж менты говорят: может вам дочку к психиатру сводить. Ладно, то татарин, а это наш, с работы характеристики все положительные. Разряд четвертый. Они дочку к психиатру. Нормальная. Обыкновенная венерошизоидная аут...аутен... забыл, черт! С возрастом проходит. В смысле, фриги..фриги..тностью обращается.

- Фригидностью. Эта хрень федьке не слаще! И с тех пор...

- На всякий случай на работу по другой дороге хожу. И не дай бог если мимо дома иду, а Катька на балконе, она меня по вечерам сторожит, начинает значками кидаться.

- Какими значками?

- Обыкновенными, с мишками, зайками, херней всякой. Ну любит девчонка, хоть и больная.

- Чего ж тут не понять?

- Ничего не понять! Я стараюсь не думать и ей на глаза не попадаться лишний раз.

И мы позвонили в следующую квартиру

- Привет! Что делаешь?

- Да ничё... Заходите, я фотки гляжу, - Лукач, опираясь на костыль, отпрыгнул в сторону, не оборачиваясь, попрыгал в комнату, - Дверь-то прикройте...

Мы разделись, прошли в комнату, одна сторона комнаты заметно, сантиметров на пятнадцать, была выше другой.

- От сырости покоробило, - сказал Лукач. - Вот фотки смотрю. Выпьем?

Мы сели смотреть вместе с ним. Выпили “Московской” из горла, у Лукача не было рюмок, стакан был один - чтобы мыть меньше, стакан стоял здесь же, с чаем, чаем запивали...

- Будик делал, Колька Буданов, - сказал Лукач.

- Это ж когда?

- Шестой класс, седьмой, восьмой, я потом в ПТУ ушел...

На фотографиях:

Лукач в кружке одноклассниц, Колян снимал откуда-то сверху

-залез на дверь школьную, мы внизу стали, - прокомментировал Лукач;

Лукач стоит вниз головой, уперся в перекладину качелей в детском саду, застыл

- это я “солнышко” кручу... Эх! - Лукач подвигал костылем;

Лукач вместе с Валерой Харьковским, Дюшей, Андреем Бурсиным, Баженом, Андреем Дорофеевым, Светкой Смирновой, Светкой Фет, Жабиным, со мною, с учителями, деревьями на школьном дворе (тощими березками, которые сажали каждый год, за зиму они вымерзали, способность к выбрасыванию листьев теряли напрочь, торчали палками, их выкапывали, привозили свежий торф, и сажали новые саженцы, и все вокруг школу пахло сладким густым дерьмоватым торфяным запахом...)

- это я с Харьковским, Дюшей, Андреем Бурсиным, Баженом, Андреем Дорофеевым, Светкой Смирновой, Светкой Фет, Жабиным (- тут Жабин хрюкнул), с тобой вот, помнишь, ходили по трубопроводу, три километра по трубопроводу, с учителями.., - Лукач приложился к бутылке, протянул мне, морщась, едва я принял бутылку, как Лукач схватил стакан, запил.

Ладно.

- Да-аа,- тяжело сказал Лукач, - отчикиряли по самые яйца, суки!

Он наклонился, запустил руку под кровать, достал банку, запустил руку в ширинку, пошарил, вытащил член, что-то длинное и бордовое, увидел я мельком, отвел глаза, отворачиваться не стал, чтобы не обижать Лукача, через две минуты Лукач отставил банку в сторону, соссал грамм четыреста, чуть меньше половины восемьсотпятидесятиграммовой банки, в таких огурцы венгерские мариновались.

- На самом деле было так. Пришли мы с Алькой на дискотеку, ну пацаны там были... Накирялись потом у Альки... Разделись, начали мускулы показывать, качались тогда все.

- Один к Альке полез, я ему в ухо дал, он сполз...

- Синевы открыли форточку, сосульки обломили, начали об голову бить.

- Потом Дюша ножик достал, ладонь себе проткнул, я самый крутой, кричит.

- А я перепил, подождите, говорю. Пошел домой, взял бензопилу - ну, от отца осталась, вернулся и отхватил себе ногу под коленом.

Мы воззрились на Лукача с немым...

Он криво улыбнулся:

- Пока я загибался... там был один придурок из четвертого дома, вы его не знаете, Симон Доцент, схватил он мою пилу и орет мне: “А посмотри на это!”. Ну я голову поднимаю, а он - хуяк! махнул и - себе по шее. Отрезал себе голову...

- Весело. Это Симон, бывало... напялит на себе нижнее белье женское... и идет на пляж. Но умер все же как мужчина...

- Я в больнице полгода провалялся. А мне Алька после того случая... как будто ничего не было. “Здравствуй, Сережа!”. “Пусти, Сережа, я закричу!”. Раз ей говорю: “Кричи!”. Она так на меня посмотрела, улыбнулась и ногой по яйцам. Я не устоял, упал, а она, сучка: “Какие яйца крепкие, жаль, мозгов не было”.

- Ладно, давайте фотки дальше смотреть. Эх, время было. Меня все кем считали? Славненьким, чудненьким, русым Сереженькой. А класса с пятого девочки переросли меня на голову, мальчики на две... И все - Сереженька, Сережка... А что? Не пьет, не курит, учится плохо, но не ругается.

- Когда меня Бажен впервые Лукачом назвал, меня как будто кипятком ошпарили. Классно! Я не Сереженька. Я - Лукач! Все здоровые, Бажен, Дюша, Дорофеев, Халуй.

При упоминании Халуя Жабин поморщился.

- Четкая компания!

- У тебя отец - кузнец? - спрашивает Бажен. - Может он обод сварить? Может! - говорю. Сварил отец. Так и стал я Лукачом... Волосы покрасил. Все смотрят как придурки на придурка, а ребята по спине хлопают - молодец!

- И чем кончилось - ноги нет, хуй одноногий, как мне одна шалава сказала, ребята иной раз меня с собой вывозят по кабакам, баб обеспечивают, - Сергей наклонился, пошарил под кроватью, потащил что-то, тяжелое, вытащил железную кувалду. - Вот, молот, от отца осталось... Жабин, подай вон ту сумку.

В углу комнаты валялась кожаная сумка. Жабин принес ее. Лукач открыл сумку, пошарил, вытащил палочку губной помады, выпил рюмку, утерся, начал подкрашивать губы, по-женски поджимая и распрямляя их...

- Папка мог, а я вот пытаюсь...

Он аккуратно пристроил помаду обратно в сумочку, положил кувалду на кровать - параллельно ноге. Вывернул ладонь, взялся за рукоятку, посинел, приподнял кувалду, начал выворачивать, приближая головку к лицу и - грянул по зубам!

Мы с Жабиным одновременно кинулись подхватить валящуюся на кровать кувалду. Не успели - одной рукой Лукач держался за рот, другой хватался за ушибленную коленку.

- Вот, плять.., - шипел, - не полушилось... поцеловаться...

Мы отвели Лукача в ванную, он промыл рот, вода из красной стала розовой, постепенно розоватость стала чуть заметным оттенком, Лукач закрыл кран.

- Признак доблести для кузнеца, - сказал он. - Отец даром что на станке кузнечил. Все равно с молотом “целовался”. А я... Ладно, - он лег на кровать, отвернулся к стенке, приложился к бутылке, поморщился, водка обожгла оголившиеся, израненные десны.

- Ну, мы пойдем...

- Идите... Идите! Дверь прихлопнете, она сама закроется.

Клонясь на косом полу и стараясь не оглянуться на Лукача - казалось, он с завистью смотрит нам - уходящим! - куда хотим, когда хотим! - в спину, мы ушли.

Чего тут хотеть? Ладно.

- А-аа, мальчики, - воскликнула Мэрина младшая сестричка...

- Сеем-сеем-посеваем, счастья и добра желаем, это дело нелегко, рады рядом с вами, счастливы, коль далеко, - Жабин ухмылялся, ухмылялся я...

Однажды, лет пятнадцать назад, я предложил Жабину...

Мэри, она была старше нас лет на пять, имела ухажеров и хахалей, была черненькой и носила мини-юбку... предложил я, Жабин, давай-ка зажмем Мэри в подъезде и поцелуем! Жабин сказал, давай, только ты первый! Я сказал, о’кей...

Получилось так, что когда я прикоснулся к щеке Мэри, она повернула голову и впилась в мои губы, Жабин оторопел и попытался поцеловать ее в затылок и получил от Мэри рукой по морде! Я же испытал первую в своей жизни одышку…

- Посеваете? Круто, - сказала - сестренка.

- Придурки, - спокойно сказал Мэри. - Заходите.

Мы зашли и разделись.

- А мы качаемся, - сказала сестренка.

- Ага, -сказала Мэри. - Пошли!

Мы прошли вслед за девушками в комнату.

И увидели качель - доску на перекладине, которые стоят в детских садиках еще со времен Царя Гороха и, наверное, стояли и до них.

Мэри присела на один конец, сестренка надавила руками на другой, Мэри приподнялась на ногах, давая сестре опустить свой конец доски, белокурая сестренка вскарабкалась...

В руках у каждой девушки была толстая книга.

- Двести пятьдесят первая, - сказал Мэри.

- Левлеен, - сказала сестренка.

- А что это у вас? - спросил Жабин.

- Словарь энциклопедический, - ответила сестренка. - Левлеен?

- Ну-уу... - сказала Мэри. - Имя я полагаю - фамилия - Мужик? -нет, - женщина! - скандинавская - типа Блаватской - Нет! Скорее феминистка какая-нибудь... Какого года словарь у тебя?

- Пятьдесят третьего, - ответила сестренка.

- Тогда соподвижница Клары Цеткин и Марины Левьевр.

- А Марина Левьевр - это кто? - спросила сестренка.

- А я откуда знаю, - удивилась Мэри, - имя революционное.

- Но могу сказать: когда ейный Левьевр, даром что француз, не мог, он склонялся над брошюрой, когда же эта Левьевр - Левлеен - хотела, она шла на улицу, снимала пролетария в блузе, грязной, шла с ним в подворотню или на берег Сены - потом склонялась над тетрадкой - и скоро выходила брошюра, над которой... склонялся ейный - Леврер - Лелее... -Левлеен!

- Самокритика.

- Ах, это легко, - воскликнула сестренка и оттолкнулась от пола, - это то, что называется иначе самокопанием и разрушает личность.

Мэри была потяжелее, поэтому она сразу же начала опускаться, при этом негодующе воздела руки кверху:

- Самокритика - эсэм-критика - одно из требований - средство выявления - недостатков - народного - упоения - успехами в работе..., - стараясь вернуть качель в исходное состояние, выдавливала Мэри.

- Ладно твоя очередь.

- Семидесятая. Второе сверху?

- Матч!

- Мать-ч.., - задумчиво сказала сестренка. - Это когда несколько мужчин - или уподобляющихся им женщин с рельефными ляжками - гоняются друг за другом с криками мать!мать! а другие мужчины, встречаясь, спрашивают друг друга по поводу гоняющихся - ну как? Ну?

- Мать-чь: состязание двух или нескольких противников в спортивной игре. Футбольный, шахматный... Ты шахматный забыла! Там никто не гоняется!

- Ничего я не забыла! Там мать меньше, но чь - больше!

- Ладно. Седьмая, последнее слово...

- Аббас Первый.

- Как, - смеясь, переспросила Мэри.

- Аб-бас. Первый. Перс... Ой! - ойкнула сестренка.

Мэри довольно улыбнулась:

- Персидский шах. Жестоко угнетал порабощенное Персией арабское население. Все!

- Дочь звали Аббасовна, - злорадно добавила сестренка. - Севиль Аббасовна. Ее Мариной хотели назвать, но решили, что это не звучит. У нее была куча бородавок, и чтобы их скрыть, решили назвать ее Севиль. Ее цирюльники столько натерпелись, собственно мало, но качественно, потому что побрить ее было невозможно без того, чтобы не подрезать бородавку...

- Их за то на кол сажали, мало кто хотел идти на эту должность, так что пришлось родителям рекламную оперетту заказывать, Моцарт тендер выиграл, Сальери из конкурирующей фирмы его застрелил за это, застрелил на Черной речке...

...

Надо сказать, что девушки, опускаясь, опускались не просто на пол, а Мэри - к бутылке “Бифитера”, а ее сестренка - к бутылке “Баккарди”.

Надо сказать, что я примостился на полу подле сестренки, Жабин у Мэри.

Надо сказать, что я знал кого любить, потому что сестренка зависала в воздухе дольше Мэри и ее бутылка дольше была в моем распоряжении, чем Мэрина - в руках ее кавалера.

Надо сказать, что обе висели в воздухе достаточно, чтобы мы оба вскоре перестали вслушиваться...

- Болва... Река в Калужской области. Длина 224 километра. Сплавная. Левый приток Десны. По реке плыли... Тонет... И за борт ее бросает... И никак не бросит... За то кафтан с плеча... И на трусы больше не глядели... Из сильно прохудившихся семейных трусов княжна ему - латала-латала - и вылатала павки... Так плавки появились в обиходе народном... Болванка... Дура, женщина, сырое что-то. Когда Бова-Королевич престол взял, полцарства и женился, жена его взяла его, все царство, отца уморила... Выходящее из употребление название стального слитка...

Потихоньку алкоголь занял свое место в организме, слух пришел в норму.

- Кстати, сестренка, прикинь, соседка-то сверху...

- Та которая орала, когда я стала ковер трясти, что на нее пыль летит?

- Ага, говорит: ты такая молоденькая, я тут дверь балконную мыла, она и сошла с петель, не навесишь?

- А супруг ее?

- Вот и я говорю: а супруг ваш где?

- А она говорит: помер Владимир Сергеич, помер, с полгода как помер...

- Ё!!!

- И я подумала так же: жил человек над нами, помер...похороны... поминки...а я и не заметила!

- И я не заметила!

- И никто не заметил! Я соседей спрашивала. Все удивлялись. А ведь сколько вместе живут... живем...

Сестрички закачались быстрее.

- Ребята, а вы не сильно ли приложились?

- Сильно, - подтвердила сестренка, вырывая почти пустую бутылку из рук Жабина.

- Бей их!

- А-аа! - закричала сестренка, когда Мэри вцепилась мне зубами в щеку.

...

- Слушай, - сказал я Жабину, когда мы выбрались на площадку. - Тебе не показалось - сестренки сильно напоминают Лехиным баб. Ну с которыми мы в карты играли.

Жабин странно посмотрел на меня:

- Так это они и были!

- Качаются они, - медленно сказал Жабин, - поглядеть на них, так бог из Адамовского ребра не женщину сделал, а качелю, чтобы бабы на них качались... Тьфу!

Ладно.

- Сеем-сеем-посеваем, - начал Жабин, и, глядя на открывшего дверь низенького мужичка в настоящем фраке и какой-то водительской жматой кепке, замедлился и досказал почти машинально: - Много радости желаем...

- Здравствуйте, молодые люди, - сказал мужик радостно. - Как мило! Заходите, заходите. Радость это то, что нам всем нужно.

- Да мы собственно...

- Молодцы, приглашаю вас выпить пива. Меня зовут Сергей Васильевич, а вас?

- Спасибо, - мы помялись и представились, прошли за мужиком в гостиную. Там сидел юноша, лет шестнадцати, в мешковатом школьном костюмчике и настоящем цилиндре.

- Это Николай, - представил юношу хозяин, - он из наших городских рабочих предгорий. А я потомственный дипломат и сегодня мы разговариваем о древних греках, и в частности, о древнем греке Сократе.

Выговаривая все это, Сергей Васильевич отошел к окну, откинул шторку, на подоконнике стоял двойной ряд бутылок “Клинского” пива, отвратительного пойла, из дешевых. Сергей Васильевич сноровисто ухватил четыре бутылки пальцами одной руки, поднес к столу, открыл одну за другой, протянул нам с Жабиным, облизал горлышко третьей и протянул ее Николаю:

- Чтобы стеклянных крошек не осталось, - объяснил он, с пристальной нежностью глядя на Николай.

Николай принял бутылку и, прежде чем, отпить, прижал ее к груди.

Мы с Жабиным переглянулись.

- Итак, вот в чем дело мальчики. Как вы знаете, в детстве Сократу лисица отгрызла мужское достоинство. Эта история известна: Сократ украл лисенка, засунул его за пазуху, шел к воде топить, тут был остановлен Амфидекстом, старшим товарищем и вовлечен в долгий разговор о мужской доблести. Лисенок тем временем сполз в штаны и начал отгрызать мальчику член. Но Сократ терпел, ибо не осмеливался прервать собеседника.

- Далее Сократ сделался мудрецом и возлюбил мальчиков.

- Теперь, история его самоубийства. Распространенная версия: чашу с цикутой ему поднесли за остроумие, поскольку он вскрывал и обвинял и так далее. Отнюдь! Был он наказан отцами и матерями мальчиков, которых любил и которые любили сего достойного мужа.

- Сократу, - Сергей Васильевич резко вынес указательный палец в сторону Жабина, - выпало жить в неудобное время. Еще буквально за тридцать лет до него, греческая народная гвардия формировалась исключительно из любовников, так называемые “Отряд четырехсот” состоял из пар “взрослый муж-его молодой возлюбленный”.

- И храбростью этот отряд отличался немерянной. Ибо никто не бросит оружия и не побежит перед лицом своего возлюбленного друга, но напротив будет биться и сражаться до последнего. Таковы были идеалы доблести...

- Но были и мужчины, которые не пользовались успехом у юношей, эти мужчины составили партию, которую возглавил комедиант Аристипп из Афин, и которые утверждали презрительное отношение к мужской любви и якобы благость женского общества.

- В общем, это гетеросексуальное меньшинство играло ту роль, которую сегодня играет гомосексуальное меньшинство...

- И постольку, не отличаясь доблестью, но исключительной трусостью и расчетливость, они сколотили большие капиталы и приобрели политический вес. И мало помалу, поддерживаемые неудовлетворенными женщинами, они сумели переломить отношение общества к идеалам.

- Конец известен: мужчины обабились, и Древней Греции пришел конец. Между тем, Сократ был одним из немногих, кто не принял нового порядка, ибо предчувствовал этот конец. И за пропаганду правильных идеалов был приговорен к смерти...

- Чему это нас учит? - Сергей Васильевич выставил палец в сторону Николая.

- Да, чему? - впервые подал голос Николай.

- Тому, что или мы вернемся к гомосексуальным идеалам, или России конец. Да, мальчики, я потомственный дипломат, я знаю, что говорю...

- А вот я знаю еще одно сильное государство, в основе которого лежали гомосексуальная идея, - неуверенно сказал я. - Фашисткая Германия.

- Что ж, верно, - Сергей Васильевич с удивлением поглядел на меня. - В начале века в Германии боролись две партии: наши историки стыдливо назвали левых педиков, носителей сократовских идей педерастической доблести, национал-демократической партией, нацистами, а правых, проводивших идею врожденной педерастии, доброкачественного заболевания, социал-демократами.

- Ах, гитлерюгенд, гитлерюгенд, - Сергей Васильевич закатил глаза. - История показала, какая педерастия торжествует - сильная, сознательная...

- Получается, что в Великой Отечественной войне мы побили педиков.

- Числом, батенька, числом, а не умением? И если бы Гитлер не испугался в конце войны, не приблизил к себе Еву Браун для маскировки... чем внес разлад в умы своих товарищей по партии, еще не известно, кто бы кого победил... Еще пивка, мальчики?

- Ох, пойдем мы, обдумать надо.

- Давайте, заходите еще, мальчики, всегда буду рад. Правда, Коленька? Он еще маленький, но такой...такой... Помните, мальчики сказание о Давиде и Голиафе. Не каменюкой, не каменюка сразила Голиафа, а любовь...

Коленька застенчиво улыбался.

...

- Педики эти древние греки, - сказал Жабин, когда дверь за нами закрылась. - На щите, или под щитом... Слушай, кто все эти больные люди?

Замки зашумели, минут через пять дверь открыл дородный мужчина, за его спиной привставала на цыпочки его полная супруга. В прихожей висел синий туман, я потянул носом - пахло хорошими сигарами.

- Здравствуйте, - сказал хозяин.

- А мы вот... сеем-сеем, посеваем, счастья и добра желаем... - с запозданием затянули мы. - От таких всегда гостей будет в доме веселей.

- Ох, - мужчина посмотрел на жену. - Гости!

- Гости? - испуганно сказала она, - К нам? Правда?

- Ребята, вы, правда, у нас погостите? - мужчина смотрел на нас с жалобной надеждой.

- Ребята, мы и стол накрыли, вот, - заискивающе подала голос женщина.

- Отчего же, - неуверенно поглядел на меня Жабин. Во взгляде читалось: “Тут-то что, может опять какие больные...”

Все-таки отказаться было нельзя, мужчина и женщина чуть ли падали вперед от волнения.

Ладно, поглядим.

Стол был накрыт ого-го как богато: судки с салатами, здоровая ваза с икрой - черной, другая с красной, все было непочато, на плите стоял судок, где что-то парилось, а в духовке шипело, я заглянул: поросенок.

Еще на столе стояла фляжка “Мартеля”, бутылка мартини, бутылка мятного ликера “Мария Бризар”, бутылки были ополовинены, пепельница рядом с полупустым деревянным ящиком сигар была завалена окурками.

Хозяйка принялась суетиться, принесла фарфоровый сервиз, стала накладывать, раскладывать.

- Вот сидим, - сказал хозяин, наливая нам коньяк.

- Гостей ждете? - спросил Жабин.

- Гостей, - горько усмехнулся хозяин. - Эх, тоска, - он рубанул рукой по столу, с сахарницы свалилась крышка.

- Осторожно, Мишенька, - вскрикнула хозяйка, - “Токкартни” же!

- В гробу я видел этот “Токкартни”! Знаете ли, ребята, нет у нас гостей, нету! Как разбогатели...

Мы молчали.

- Разбогател я два года назад, - помолчав, продолжил хозяин. - Лесом торговать начал. Ну и сильно поднялся. Начали мы с женой разъезжать по разным зарубежным курортам, и новую квартиру купили.

Вот, а старые друзья исчезли. Не разбогатели они. Как-то вернулись мы с Южной Африки, а старые друзья все исчезли. Одни мы стали жить: ни в гости к кому пойти, ни к нам никто не придет.

Жабин при этом оглядывался по сторонам: квартира была обставлена неплохо, но без той роскоши, которую ожидаешь встретить в жилище миллионера. Да и сама квартира - в “хрущобе”.

Хозяин словно догадался - о чем мы думали.

- Это не та квартира, где мы живем. Эту я купил для другого. Вспомнил, как когда жили в своей “хрущобе”, дружили по-соседски, праздники вместе: соседи к нам, мы к ним. Вот и купил, чтобы простых соседей иметь, думал за своего выйти. Ан нет! Как чувствуют...

- Уж сколько раз я за солью, за спичками к соседке ходила, - подала голос супруга, - хоть бы раз она зашла за чем!

- Чувствуют, чувствуют, что мы богатенькие, - согласился хозяин, - из гордости не идут. Вы у нас первые гости за полгода!

- А новых друзей, из вашего слоя..?

- А у нас в гости ходить не принято. Гости - это ведь для чего: на жизнь пожаловаться, похвалиться тем, что у другого нет. А нам жаловаться не на что.

Жабин отговорился тем, что не голоден, а я скушал - полпоросенка

.

- Ладно, мальчики, вам, наверное, идти надо, - сказала хозяйка, - мы вас тут задерживаем...

- Что вы!? Что вы!? - замахал руками Жабин, отказывался неестественно, никто ему не поверил.

- Машенька.., - жалобно сказал хозяин.

- Молчи, Мишенька, молчи! - твердо сказал хозяйка. - Мальчикам надо идти. У них все в жизни впереди.

- А у нас вся жизнь позади, - обмяк хозяин. - Пойдемте, провожу вас.

...

- С жиру бесятся, - сказал Жабин.

- Черт их знает, - сказал я, - в такое не поверишь, пока сам не поживешь.

- Ну? - я запустил руку в карман за рисом.

- Не пойдем, у нее все равно ничего нет. Старая, глухая поди, пока объяснишь ей...

- Ну, может, ей чего надо.

- И ей ничего не надо. Пускай себе живет.

- Ладно, - согласился я. Самому хотелось выбраться на улицу, на свежий воздух.

Мы вышли из подъезда, сели на ступеньку.

- Эх, блин, тоска, - сказал Жабин. - Был и нету!

Сидели, курили...

Мимо нас шел подергивающейся походкой молодой человек. Мы давно уже следили за ним, его походка привлекла внимание, еще когда владелец вывернул из-за угла дома.

И вдруг я узнал его -

- Ба, Колька! Привет!

Юноша дернулся - вперед, назад, вбок от нас, вбок к нам.

Это был он - Колька Буданов!

- А-аа, кх, ммм, гррр, Гриша - ты что ли? Привет! - скороговоркой, моментально переходя от ожидания неприятностей к радости встречи.

- Привет, чего делаешь?

- Да вот..., - Колян замялся, - Иду на вышку, телевышку, хочу снять ночной город.

- На вышку, а там что, вход свободный?

- Ну нет. Да там сейчас никого нет, можно влезть.

- Что так, прямо и влезть?

- Да я уже лазил, только фотоаппарата не было.

Я толкнул Жабина:

- А полезли на вышку? А? Классно? Колян берешь нас с собой?

- Ну, если хотите... Пойдем.

Жабин повел плечами:

- Да гонка это. Прям вас на вышку и пустили. Там электричество...

- Колян же вот лазил!

- Ну, пошли...

Пакеты мы отнесли в подвал, висячий замок на двери вынимался вместе со скобами.

И пошли на вышку.

...

Этажа до третьего (метров двадцать) спиной я все еще опасался, что сейчас снизу окрикнут. Вокруг вышки стояли домики связистов, в окнах двух горел свет...

На третьем этаже опасения оставили меня: переплетения рам и перекрестий под нами сплелись в плотную вуаль, сквозь которую разглядеть с земли наши темные фигурки не было никакой возможности. Лезть стало легко...

Легко было и на высоте ста метров - лезли быстро, перехватывай одной рукой перекладину лестницы выше, другой - уже следующую, дыхание сбилось, но тело само шло вверх, словно на волне, легко, очень легко поднимались...

На 150 метрах город был уже сильно, сильно под нами, виден весь до самых краев...

Я крикнул Кольке, который поднимался надо мной:

- Ну скоро там, конец-то?

- Скоро, скоро, - отвечал он, ускользнув от меня сразу метра на три.

Снизу пыхтел Жабин.

Последние десять метров мы просто пролетели.

...

По площадке наверху (снизу казавшейся острием иголки!) можно было кружить на мотоцикле.

- Вона! - сказал Жабин.

- Верхотура-то! - сказал я.

- Ага, - легко и радостно согласился Колян.

- Ну, Колян, ты даешь! Давно лазил-то?

- Да месяц назад.

- И кто-нибудь знает?

- Не-а...

- Никому не говорил?

- Да никто и не спрашивал...

- Да, Колян, много ты за пазухой держишь...

Неожиданно сильный ветер был здесь. Дул с постоянной силой, сила была такая, что казалось, если оторваться от металла - подхватит и унесет. Еще казалось, что железо чуть притягивает ступни.

Мы с Жабиным стали бегать кругами по краю площадки и гудеть. Наконец, я обернулся к Коляну:

- Ну, ты будешь снимать?

- А я уже снял.

- Дай поглядеть в видоискатель.

Колян протянул мне свой “Зенит”.

В видоискатель от города, который, казалось, уместится на ладони, осталось кусок, который получается если торт разрезать на 12 частей!

- Эх, панорамником бы снять, - сказал Колян.

- Колька, а сними нас, - я тормознул Жабина, мы стали рядом, облокотившись на перила.

...

- Фотки будут? - спросил Жабин.

Колян потупился:

- Наверное... конечно...

- Жабин, а когда Колька фотографии жмотил? Ну-ка сними меня с ним.

Жабин взял фотоаппарат.

- Колян, иди сюда.

Колька стал рядом. Жабин щелкнул.

- Да подожди ты! - сказал я, - Колян, давай обнимемся, как орлы-мужчины...

Я положил руку Коляну на плечо. Жабин хмыкнул:

- А пленка-то кончилась!

- А еще есть?

Колян развел руками.

- Ну, блин!

Жабин меж тем забегал по кругу и заорал:

- Только в полетах живут самолеты, только в полетах растет человек!

Неожиданно Колька кашлянул и запел:

- Отчего, скажи,

Мой Любимый серп,

Почернел ты весь,

Что коса моя?

Иль обрызган ты

В скуке-горести

По милом дружке

Слезой девичьей?

В широких степях

Дона Тихого

Зелена трава

Давно скошена;

На селе косцы давно женятся,

Только нет его,

Ясна сокола.

Иль он бросил дом,

Разлюбил меня

И не придет уже

К Своей девице?..

Ах, не птица там

Летит по небу:

То печальный слух

Об нем носится...

Голос у него был - красивый, очень красивый баритон, который странно встречать у живых людей, живущих с тобой по соседству, еще страннее его было встретить у заморыша Кольки...

-...Не к добру тоска

Давит белу грудь,

Нет, не к радости

Плакать хочется.

Отчего ж, скажи,

Мою любимый серп,

Почернел ты весь,

Что коса моя?...

- Что это ты спел? Ну и голос?

- Романс такой. “Грусть девушки”.

- Колян, а я и не знал, что слова есть, я думал это просто этюд такой, я его на гитаре могу.

- Я тоже... на аккордеоне.

- Ты на аккордеоне!

- Да я три года в музыкальной школе занимался, выступал даже.

Сразу две, нет три, невероятные вещи: Колян умеет играть на аккордеоне, нет, вообще умеет на чем-то играть, и может удержать аккордеон в руках...

- Колян, спой еще?

- Что?

- Ну, не знаю... Взвейтесь кострами синие ночи...

Колян и запел, до второго куплета, дальше мы не помнили. Потом (так же до второго куплета) он пел “Шумел камыш”.

- Колян, а спой что-нибудь, что сам знаешь, целиком.

- Ну что..?

- Ну, сам...

- Ну...

- Давай, давай!

- Сейчас, - и без паузы запел “Выхожу-ууу одииин я на дароогууу....”

Мы молчали минуту. Потом как-то почувствовали, что замерзли вусмерть на этой верхотуре. Полезли вниз.

Теплело с каждым метром. Казалось, что внизу температура поднялась градусов на десять.

Ежась, подскакивая, хихикая, мы потопали прочь от вышки...

...

У продуктового неподалеку от дома Колян стал прощаться:

- Ты куда?

- Я в школу пойду, фотки печатать, - в школе была фотолаборатория, - второй дом Коляна, где он дневал и ночевал.

- Ну, бывай, спасибо, что вытянул нас на вышку! - мы пожали друг другу руки.

- Колян, ты - герой! Молоток, - Жабин смотрел на Кольку с любовью. - Давай, увидимся!

...

По дороге Жабин хмыкнул:

- Кто бы подумал!? В школе на него же ни одна девочка не могла без улыбки смотреть. Возникнет, подергается с фотоаппаратом и убежит.

- А потом фотки приносит, классные между прочим, как-то моменты...

- Я иногда смотрю на какого-нибудь придурка и думаю - найдется ведь женщина, которая его полюбит... про Кольку я даже такого не думал.

- Он был какой-то... услужливый...

- Ага, услужливый... - юродивый!

- Не, юродивые пророчествуют. Трясут головой и извергают хулу. А Колька из какой-то одной доброты состоит. Его же всерьез воспринять невозможно.

- Ага, всерьез человека воспринимают, только если в нем дерьмо есть, чем больше дерьма, тем больше всерьез...

- И что с ним дальше будет..?

- Если найдется девчонка, которой он понравится, повезет ей!

- Ага, только никто ей не поверит!

Ладно.

Мы зашли в подвал, взяли пакеты и отправились дальше...

Жил здесь Сережа, наш ровесник, отправленный родителями учиться за границу, в Оксфорд.

Были родители: папа торговал нефтью, мама учила студентов в нефте-газовом нефтью торговать. Семейство было очень благополучным, об этом свидетельствовала хотя бы коллекция из полутора тысяч банок из-под пива.

Сережа был под стать родителям: умный мальчик, окончил спецшколу с медалью, музыкальную с отличием, в кружки ходил - от авиамодельного до яйцераскрасочного.

Был Сережа смазливый до невозможности, каштановые волосы, длинные ресницы.

Мы позвонили. Музыка стихла, и дверь открыл...сам Серега!

- Опаньки! - воскликнул Жабин. - Ты откуда?

- Привет, ребята, - широченной улыбкой встретил нас Сергей. - На каникулы приехал. Заходите! Заходите!

- А мы вот посевать пошли, - сказал Жабин, когда мы разделись и шли за Сергеем на кухню.

Одну из стен покрывали ряды знаменитой пивной коллекции.

- Привез новых банок-то, - спросил Жабин.

- Не-а! Мы давно собрали все в мире! - ответил радостно Сергей.

На кухне за столом сидели Сережины родители. Мы поздоровались.

- Ну мы пойдем, телевизор поглядим, - сказал мама, - А вы тут поговорите. Сережа, ты накормишь мальчиков?

- Ага, - сказал Сергей.

- Там картошка тушеная с мясом, салат из холодильника достань. Будете, ребята, картошку?

- Мама, ты иди, я все сделаю.

- Да мы не голодны.

- Ну что вы! Очень вкусно получилось.

Родители ушли. Сергей навалил нам на тарелки еды. Жабин прикрыл дверь и достал из-за пазухи бутылку водки.

- Будешь?

- Ну если немножко, - сказал Сережа. - Я же не пью...

Мы выпили... еще... еще... Сергей раскраснелся, его глаза заблестели.

- Завидую тебе, - сказал Жабин. - Бабы, наверное, так и липнут.

- Не-а, - грустно сказал Сергей. - Не липнут. Там педиков куча, но и они не пристают. Бояться. Мне там один сказал: красивый ты слишком, я на тебя поглядел и педераститься расхотелось. Женщин полюбил...

- А чё учишь-то там?

- Нефть, газ, фракции-...шмакции. Эх, друзья, - Сергей взял с холодильника папку, достал лист бумаги, - Дай я тебя нарисую, Жабин.

Жабин убрал под стол опустевшую бутылку.

- Рисуй!

- Подожди! - Сергей открыл холодильник, вытащил бутылку виски, - Давайте, вот еще есть.

...

Водя ручкой по листу, Сергей рассказывал:

- Учусь я хорошо, на одни пятерки. Вот... Только я же рисовать хотел... Учился... Продался я, ребята... Эх, мать, блядь! Продался!!!!

Он вскочил с места.

- Не хочу!!! Не хочу!!! - прыснул слюнями и бросился в комнату. Мы за ним.

Еще родители вставали с кресел, а Сергей уже проскочил к балконной двери, распахнул ее, выскочил на балкон, обернулся, заорал, всхлипнул:

- Не хочу!!! Рисовать!!! Не хочу!!! - и перевалился...

Мать вскрикнула, отец кинулся, отталкивая нас, на балкон.

- Сережа! Сережа! Ты жив, - звал он, свесившись вниз. Потом перекинул ногу и исчез.

- Не волнуйтесь, пожалуйста, - глупо сказал Жабин матери. - Это ж первый этаж...

- Ах, подлец! - воскликнула женщина, выходя из ступора. Обращалась ли она к Жабину, или адресовалась еще кому, было не понятно, она вскочила и бросилась из квартиры.

В дверях уже стоял отец, обнимая сына:

- Пойдем, пойдем, мать отойди, мальчик в ступоре...

Сергей был весь какой-то перетертый, грязный, вертел головой, словно рассматривал вокруг, глаза при этом были закрыты.

- Мы пойдем, - сказал я.

Никто не ответил.

Ладно.

Жабин сам захлопнул за нами дверь.

- Дальше пойдем?

- Тягостно как-то... надо идти... может развеемся...

- Кто живет-то дальше?

- Не знаю... Не дай бог, опять, какие-нибудь калеки! А-аа, 58-ая? Тут Бубины живут. Герберт, мы с ним в школе учились. У него рук нету. Нормальный парень...

Я сплюнул на ладонь, загасил окурок и мы позвонили.

Дверь открыла мать Герберта, женщина лет сорока, кавказкой наружности, темнокожая, черноволосая, стройная предпятидесятилетней сухостью.

- Сем-сем-посевам, счастья и добра желам!

- Здрасте,- насмешливо бросила она нам. - Что стали в дверях?! Проходите! Я еще на кухне кручусь, посидите в комнате... скоро все будет.

...

Мы подошли поближе: в зубах Герберт сжимал иголку, концом опущенную на пластинку, из-под иголки и неслась песня.

Он оглянулся на нас, довольно прошипел сквозь стиснутые зубы:

- А-аа, привет! Вот эксперимент ставлю.

- Так пластинке же каюк! - сказал Жабин.

- Ну и что? А меня еще есть, - равнодушно сказал Герберт.

Внезапно за стеной, в другой комнате, раздался грохот. Мы нервно вздрогнули.

- А-аа, - безразлично сказал Герберт. - Это у нас дядя гостюет, напился вот и падает.., - и пояснил, - Спать залез на второй этаж, ну, кровать детская, двухэтажная, вот и падает. Уже третий раз.

- Шею же сломает, - сказал Жабин. - Может поднять его?

- Не сломает! - уверенно сказал отец Бубина с кресла. - Пусть его...

- Так, - в комнате появилась мать, - все за стол!

Семейство заковыляло на кухню: отец на руках, как игрушка-обезьяна на чемоданах - чемоданы вперед, туловище подтянула, чемоданы вперед...

Герберт подбородком нажал на “стоп”, пошел следом.

Мы посторонились, Бубина подхватила нас обоих под руки и повлекла на кухню.

- Та мы не голодные, - попробовал отнекиваться Жабин.

- Я вам дам не голодные! Надо есть!

...

К борщу она протянула нам по огромному сухарю и злому зеленому перцу, жаренная курица была перчена немилосердно, была кавказско-корейская капуста, чай и бутылка водки.

- Крякнули, - сказал Бубин. Крякнул и опрокинул. Опрокинула Бубина.

- А я по-гусарски, - сказал Герберт, наклонился над рюмкой, схватил край зубами, приподнял и вылил себе в горло. Поставил и крякнул. - Дай-ка, - он потянулся к голове Жабина, с силой всосал воздух. - Гусарская закуска, - пояснил, - Запахом волос товарища закусывать.

- Ну, как жизнь? -спросила Бубина.

- Нормально, - осторожно ответил Жабин.

- Ну вот и мы не жалуемся.

- Как учеба?

- Та мы не учимся.

- Гляди, как время летит, - вздохнула Бубина. - А ведь, такими мальцами помню... Работаете?

- Ага, - сказал я.

- Ну и молодцы!

Из комнаты донесся грохот.

- Здоровый мужик! - хохотнула Бубина. - Правда, отец?!

- Наша кровь, - согласился Бубин.

...

Бутылку кончили в десять минут. Бубина достала еще одну.

- Мальчики, квасу хотите? - открыла холодильник, вытащила литровую банку мутно-белой жидкости.

Квас оказался “грибным”, кислым до невозможности.

Им и стали запивать: рюмку водки... скривиться... полстакана кваса... скривиться... улыбка... И кусочек курочки... И откинуться... и дух перевести... И что-то ответить на очередной благодушный вопрос Бубиной. Отец и сын ели, пили и ухмылялись молча.

- Ну, поели-попили, кыш-кыш полетели, - сказала Бубина. - Сейчас по телевизору “Семь дней в неделе” будет, шестая серия.

- Ох, мы пойдем, - сказал Жабин. - Мы вот посевать ходим.

- Ишь, что удумали, - засмеялась Бубина. - Ну, давайте.

...

- Одна мать нормальная, - сказал я, когда мы очутились за дверью.

- Ты не заметил: у нее мизинца на пальце не хватает!?

- Блин! - только и сказал я.

- А я тебе еще раз говорю: это не женский мир! - орала женщина, пихая пятерней мужичка в спину.

Мы проворно посторонились и мужичок кубарем, дребезжа и позвякивая по ступенькам и перилам, покатился по лестнице; мешком упал на площадке внизу, поджал руки, ноги, как жук перед смертью, и затих.

Тут только женщина заметила нас:

- Ну? Чего вам?

У меня сжало спину, очевидно, Жабин струхнул тоже, потому промямлил, заикаясь:

- Э-ээ..мы вот... тут посеваем.., - и протянул ладонь с рисом, показывая владычице пятьдесят девятой квартиры свои дурацкие намерения.

Протянул и я.

Женщина посмотрела на наши руки и внезапно согнулась в приступе хохота:

- Ох! Я не могу! По-се-ва-ют! - когда она согнулась, из-за ее спин показались три белокурые головки.

Белесые кабачки на плечах трех здоровенных девиц действительно можно было назвать головками - они как головки склонились вперед и чуть вбок, с отрешенно-туповатым выражением смотрели на нас, одновременно на наши руки, одновременно в себя.

Невинность так и струилась с них выгоревшими прядями длинных волос.

- Ну посевайте же! Посевайте! - сказала женщина, - Вас двое? А третьего нету? Что ж вы без третьего? Ладно, проходите! Ну-ка, по-бырому! Меня зовут Ольга Семеновна...

Она посторонилась и такими мощным жестом отодвинула куда-то в глубь комнаты дочерей, что мы пошли внутрь - послушно и испуганно. Показалось, что схватит и сомнет и потащит.

...

Девочки были усажены по одну сторону кухонного стола, по другую Ольга Семеновна посадила нас.

В кухне было посветлее, нежели в подъезде, чертами лица Ольга Семеновна оказалась весьма доброй, располагающей к себе женщиной, даже ее рост - была она на голову выше Жабина и меня, - скрадывался, с его высоты она более не грозила, но радушно улыбалась.

- Полноте! - подумал я, - она ли пихала в спину мужичка-то.

- Вы уж извините, поспорили мы с мужем. Я, когда брала его, мне что сказали: “Вы не волнуйтесь, вот вам три емкости. Одна с белесой спермой, другая с бордовой, третья с голубой. Белесая - бесплодна, для предохранения, бордовая - если вы захотите девочку, голубая - если мальчика. Вставите какую нужно и - вперед!” Фирма гарантирует...

- Эх! Вставила я белесую - бац! Беременная. Родила - девочку! Вставила бордовую - бац! Беременная! Родила девочку! Вставила синюю - бац! Беременная! Вот - Оленькой назвали! - Ольга Семеновна вытянула руку и погладила Оленьку.

- А не пробовали рекламацию написать?

- Написали, а что толку? Фирмы той и след простыл! Потом мне знающие люди объяснили: подшутили надо мной, не придумали еще ученые, как кого рожать по заказу. Спрашивается, за что я деньги платила?!

- Но дочери тоже неплохо, - примирительно сказал Жабин, - вот у меня дочка...

- У вас одна, а что мне с тремя делать?! - вскрикнула Ольга Семеновна. Совладала с собой и продолжала уже спокойней, доходя постепенно в своей спокойности до безразличия:

- Это три зятя-алкоголика, это три свекрови, брызжущие на невесток слюной, это три свекра, которые... Ладно, зять всегда с тещей может сговориться, дал ей раз-другой, она и мама ему родная... А мои дочки дадут сверкам - не дадут, одно - безнадега! И выльется вся эта безнадега на меня.

- Но муж-то ваш, наверное, не виноват...

- Так хоть душу бы не травил! Пойду уж, принесу...

- Может вам помочь? Мы поможем! - мы с Жабиным вскочили.

- Сидите, сидите, ребята.

...

Кухня была вся в горшках с цветами: по стенам струились потеки традесканции, на подоконнике пахли, то невообразимо сладко, то вонюче, фиалки, на колотящемся холодильнике стояли рядки горшочком с кактусами, через один они цвели, а на столе рос огромный куст ссуккулента, все это время дочери Ольги Семеновны автоматически подносили к нему руки, отрывали сахарные росинки и клали их себе в рот.

...

Хозяйка вернулась минут через пять, неся мужа перед собой на руках, как прут телевизор. Подняла его высоко, пронося над нами, уселась на стул, мужа оставила на руках, стала гладить по головке:

- А ведь такой хорошенький был, блестел, пульт в целлофан завернула... А так подвел!

- Мы и коробку от него не стали выбрасывать. Сделали из нее комод для приданого. Приданое копили. Пойдемте в залу, покажу вам.

Она сложила мужа на пол, повела нас в комнату.

Бедная обстановка, достоинство у вещей было одно - когда-то они были новенькими, - черно-белый “Каскад” на длинных полированных ножках; огромный магнитофон “Вега” выпуска 80-х; старый диван-двуспальник; в серванте, в котором не было ни основательности бабушкиных, ни распахнутости на всю комнату нынешних, родительских, производства Бабаяновской фабрики спичек, ... в серванте жидкими рядами стояло что-то стеклянное; от серванта до окна тянулся длинный черный блестящий шестигранный (боковые грани поуже, верхняя и нижняя пошире) комод.

К нему и подвела нас Ольга Семеновна, откинула крышку:

- Вот белье, простынки, индийское, наборное, три набора... Вот подушки, пуховые, ни единого перышка, вот сервизы, немецкое, вот набор стекла чешского, вот заточки, отмычки, ломики, вот консервы мясные, рыбные, одних фрикаделек по пол-ящика на косу девичью, вот варежки - зимние, для чайника, для кастрюль, вот кастрюли и сковороды...

- Эх! - она с силой захлопнула крышку.

Уселась сверху.

- Что делать-то? Что делается-то?

- Ребята, вам жениться не надо?

- Да мы женаты, - сказал я.

- И не алкоголики, - добавил Жабин.

- Ну то что женаты, это ерунда, - бодро сказала Ольга Семеновна, и вздохнула. - А вот то, что не алкоголики, печально. В ваши годы это уже непоправимо.

С кухни послышалось - словно кто-то что-то начал там пилить. Ольга Семеновна всплеснула руками, соскочила с комода и бросилась на кухню.

...

Дочери сидели по прежнему недвижимо.

А вот супруг Ольги Семеновны ожил, с пилой в руках согнулся возле одной из ножек стола, и пилил, пилил ее, ритмично, сам превратившись в продолжение пилы.

- Ах, вы полюбуйтесь, вот это он умеет, - Ольга Семеновна уперла руки в боки. - Сам всю мебель в доме сделал. А вот с детьми...

- Кстати, Ольга Семеновна, а что с теми баночками сделалось? - робко спросил Жабин. - У меня у соседа одни мальчики, четыре штуки. Его жена о девочке мечтает.

- А-аа, - махнула рукой Ольга Семеновна, - мы той спермой цветы поливаем. Сильно в рост дают. И цветут несколько раз в году. Пусть твоя соседка заходит - поменяемся.

- Давай зайдем.

Мы позвонили.

Звонок не работал.

Пришлось стучаться. Прикасаться к облезшей двери было противно. Я стукнул ногой, Жабин добавил еще.

Дверь открылась, стоял чмырь Яйцев, в одной руке держал литровую банку простокваши, изо рта торчала ложка, очевидно засунул ложку, чтобы открыть дверь.

- Хай!

- М-ммм, - промычал он, перехватил ложку. - Чё надо?

- Сеем-сеем посеваем, ума-разума желаем, - но, вместо риса Жабин выхватил из кармана и протянул в сторону Яйцева бутылку водки.

Глаза Яйцева заблестели.

- Ага! - он замахнулся, мы присели: банка с простоквашей улетела за наши спины, пронеслась в разбитое подъездное окно и грохнулась где-то на улице.

Яйцев захихикал и посторонился:

- Входите уж!

Ладно.

...

Когда мы выпили, Жабин спросил:

- Слушай, Яйцев, а почему, как к тебе не зайдешь, у тебя родаков нету. У тебя родители вообще есть?

- Ну? Есть, - лениво сказал Яйцев. - Только они все время на работе.

- А где работают?

- Маманя - сторожем на вонючих “очистных”, ну, где воду болотную чистят и на город подают. А отец... не знаю где, где-то работает. Я уж и забыл как кого зовут ... мелькают тут иногда.

- А ты что делаешь?

- Я? - Яйцев хитро улыбнулся. - Я шину надул!

- Какую шину?

- А вот шину!

Он с достоинством поднялся, ушел в комнату, загремел там чем-то, наконец в коридор выкатилось черная, огромная - шина от “Урагана”, метра два в диаметре, Яйцев катил ее сзади, вкатил на кухню, прислонил к окну.

- Слушай! - изумленно промолвил Жабин, - А зачем она тебе?

- Как зачем?! Купаться на озере! Плавать.

- И купаешься? Я тебя не видел.

- Нет. Я не хожу.

- Почему же ты не ходишь..?

- А чтобы не отняли... или не проткнули.

- Дурак ты Яйцев!

- Ага, - меленько улыбнулся Яйцев. - Я дурак, а ты умный. Только я шину надул, а ты не надул.

- Ты еще лягушке в задницу соломинку вставь и надуй! - обиделся Жабин. - Пойдем завтра плавать с шиной?

- А не проткнешь?

- Значит, другие проткнут, - равнодушно сказал Яйцев.

Я заметил на внутренней стороне шины резиновую нашлепку.

- Что это?

- А-аа, это... я ее сам проткнул... попробовал...

- Тимофей анашу смолит, - и, не спрашивая меня, нажал кнопку звонка.

Звонок пришлось нажать еще раз десять, прежде чем из-за двери послышался рык:

- Да открыто же, заходите, да!

Мы толкнули дверь, вошли в полутемную прохожую. Тимофей позвал с кухни:

- Проходите сюда, тапки возле зеркала.

- Это мы, Тимофей, - крикнул Жабин.

- А это я, да, - ответил Тимофей.

Ладно.

Мы переобулись и прошли на кухню. Тимофей сидел в кресле перед компьютером, рядом на диванчике примостился его восьмилетний сын. Сын как раз пыхал косяком, пыхнул еще раз и положил в протянутую отцовскую руку.

Тимофей медленно обернулся, поглядел в наши открытые рты и пояснил:

- Вот, объясняю Андрюшке разницу между плохой дрянью и хорошей. А то подрастает, скоро траву начнет кумарить, должен знать, здоровье у нас одно, деньги тоже не лишние, да...

- Ладно, понял? - повернулся он к сыну.

Тот потряс головой:

- Что?

- То, да!?

- А то! Можно теперь погулять?

- Ну беги!

Андрюшка убежал, Тимофей поднялся от компьютера, достал из холодильника водку, нарезал колбасы, хлеба, сыра.

По правильному выпили.

Тимофей выдул беломорину, забил косяк и беседа началась.

- У нас раз полбатальона на плохой дряни вырезали, да...

...

Тимофей был афганец, была война такая около сорока лет назад, интересная тем, что на каждом социальном уровне о ней говорили совершенно разное, гражданские политики одно, высшее военное командование другое, историки третье, социологи четвертое, полковники пятое, лейтенанты шестое, сержанты седьмое, рядовой состав восьмое, интенданты девятое, медслужба десятое, противная сторона одиннадцатое, самым популярным мнением было - или войны той не было, или мы на ней не были...

Говорили разное, и по-разному.

Тимофей был рядовым, водителем, всегда рассказывал весело.

...

- Да, полбатальона. Пост остановил грузовичок с местными, досмотрели, полтонны пыльцы, зеленой такой дряни, да. Прикинь, полтонны! Это ж, наверное, баб со всего Пакистана согнали звери, по полю гоняли, пластилин соскребали...

- Ну пока начальство на землю не увезло толкать, надо было до завтрава ее оприходовать. А просеивать ее, парить, давить, скуривать долго, да. Но решили сожрать. Он так потихоньку в желудке лежит, всасывается и раскумаривает на четверо суток. Пожарили с маслом и сахаром.

Ну народ и наелся, да. И то ли переел, то ли пыльца была не такой - дураки что ли ее через пост везли? - начался у народа понос. Да такой понос, что враз сорок человек сидит, еще сорок ломится...

- А тут черные полезли, ну и порезали...

Тимофей пыхнул и передал косяк Жабину.

- А сколько это полбатальона? - спросил Жабин, приоттопырил уголок рта, чтобы втянуть чуток воздуха с дымом.

Тимофей подержал дым в себе секунд двадцать, выдохнул, поглядел мечтательно в потолок и медленно ответил:

- А я не знаю. Я и тогда не знал. То есть знал, но тут же забывал. Я ж не в батальоне был, во взводе, да. Во взводе у нас было 17 человек, когда 13, когда 26... А в батальоне я не был. А никто не знает. Кто их считал, да?

- Вот у меня в игре тут, “Панцирь Генерал”, танковая армия, было 400 танков, сейчас 200, сейчас еще штук тридцать прикуплю, все равно работать будет.

- Это ж война, там же никто не соображает.

- Ага, - сказал я, - как у Толстого в “Войне и мире”, все решает наднародный народный дух и внеисторическая историческая воля...

- Ну да! Только хуйюшки! Только когда полбтальона обсирается - это чьи представители, эти полбатальона? Это к победе или к поражению?

- Эти должны... проиграть? - неуверено сказал Жабин.

- Точно не победители, - лениво проговорил Тимофей. - Но вряд ли и для поражения показательно обосраться, да...

- Война это ж как мир, когда целый народ начинает вести себя как одно отдельно взятое глупое гражданское лицо, да, у которого завтра дом сгорит, оттого что сосед алкоголик, в него молния ударит, его машина переедет, его с работы выгонят, ему жена изменит... а может и не изменит, не выгонят, не переедет, не ударит, сосед - тихая старушка...

- В общем, в мирное время народ знает, кто его ебет и с какой стороны, да, - родная власть и милиция, а в войне народ позволяет ебать себя со всех сторон и всем подряд.

- В общем не числом, а умением! - важно сказал Жабин и засмеялся. Я принял от него косяк.

- Хуй те..те...те..бе-эээээ, - зашелся в смехе Тимофей, - только числом, только числом. Назови мне хоть одну войну, которую выиграли умением? Не бой, не сражение, не кампанию, не всякую хуйню вроде как у нас Саня Семенов три пулемета задавил, а именно войну.

- Ну...

- Древние греки, - шепнул я Жабину, - как тот педик рассказывал.

- А вот древние греки, спартанцы, фемистокл. И римляне.

- Не пи-зди!!! - не сказал, отдал команду Тимофей. - Война это хуйня. Выживает тот, кто выносливей. Где твои древние греки? задавили их римляне, больше их было. Где твой римляне, задавили их какие-то азеры с севера.

- А кто такой Саня Семенов? - спросил я, пытаясь перевести разговор в спокойное русло.

- А-аа, Саня Семенов, - улыбнулся Тимофей, принимая у меня косяк, - Это вообще, да! Килограмм в нем 40, гранатомет на себе он таскал, кило на шестьдесят... И вот раз нас с вертолета сбрасывали, два метра прыгать, Саня с гранатометом на плечах и прыгнул.

- И че? - Жабин аж заблестел от любопытства.

- Ниче! Полежал чуть-чуть, поднялся и понес. А там с трех точек по нам шпарить, да. А Саня очумевший - бах! бах! бах! И тишина такая, да. Только вертолет улетает, стрекочет. А че улетает, знали бы, что так быстро справимся, не отпускали. Ну кто ж знал, что Саню пришибет. Ну мы на посту зверей травку нашли, покурили.

- Нет лучше пить, чем курить, - сказал Тимофей, выдохнув дым.

- Да-аа... Я б счас и в туалете попил, - согласился с ним Жабин.

Ладно.

Мы простились.

- Дверь захлопните за собой, - сказал Тимофей.

В темной прихожей из-за польт и плащов на вешалке выскочил чертик, ухватился за рукав, защептал:

- Не бойтесь, это я, Андрюшка. Прогнал вам папка все, прогнал! Никакого поносу от дряни не бывает. Она ж все в организме тормозит. Наоборот, запор случается!

Мы с Жабиным переглянулись.

- Дяденьки, придвиньте-ка мне за информацию дверь-то, я пыльцу прессую.

Мы придвинули и вышли.

- Интересно, Печкин, уже вернулся? - помедлили перед дверью Жабин.

- С блядок что ли?

- Ну!?

- Звони - узнаем...

Мы не успели позвонить. Только Жабин поднес руку к кнопке, дверь распахнулась, выступил Печкин, в руках сигарета и спички.

- Ну, посеваем. - сказал я.

- Ну че? - поинтересовался Жабин и подмигнул Печкину.

Печкин понял:

- А ну их, прошмандовки. Волосы торчат, крашеные, хихикают, как дуры, даже не пьяные.

- Вот так оно всегда, - с довольным ехидством проворковал Жабин. - С женой-то познакомишь?

- Конечно, нет вопросов, - Печкин нажал кнопку звонка, чертыхнулся - дверь-то отперта.

- Может, покурим сначала? - сказал я.

- Так в комнате и покурим, жена у меня беременная, не могу же я ее оставить для такой мелочи.

Мы вошли.

Печкин женился рано. В 14 лет. Жене его было 12, так она и осталась маленькой девочкой. Сейчас ходила вокруг нас в каких-то косичках, веревочках, вплетенных в волосы и торчащих из платья, в руках мяла какую-то куклу, как оказалось, вовсе и не куклу. Печкин схватил супругу, усадил себе на колено, сам устроился в кресле.

- Вот, Вероничка, познакомься.

Вероничка, и без того сидевшая потупившись, вообще воткнула подбородок в грудь. Зад куклы, закрученной в ее руки, плотно обтянутый белыми трусиками в синий горошек, завертелся, и изнутри свертка пискнуло:

- аМама...

- Кушать хочет, малышка! - весело сказал Печкин. - Вероничка, не ходи на кухню, корми здесь.

Вероничка боязливо вскинула глаза на Печкина, отстранила руки, держа куклу на одной руке, другой расстегнула, развязала ворот платья, выпростала огромную грудь, подвернула куклу головой к себе, ногами от себя, и сунула сосок кукле в рот.

Кукла зачмокала и закрыла глазки.

Мы отвернулись к Печкину, он уже склонялся к нам с горящей зажигалкой. Мы и забыли, что в зубах торчали незажженные папиросы.

- А как бабушка? - спросил я Печкина, косясь на огромный штабель валенок - рядами поднимавшимися от пола к потолку вдоль каждой стены...

...

Еще когда мы были мальцами и бегали по двору с рогатками, бабушка Печкина, Марья Васильевна, крупная, дородная, с прической а-ля Крупская, частенько выходила во двор с вязанием, тут же к ней сбегались девчонки со всего дома - от 5 и до 15 лет, и она принималась учить их вязать. А завидев кого-либо из дворовых пацанов, она доставала из сумки - когда машинку, когда пачку жевательной резинки, а когда и пачку сигарет или бутылку водки - смотря кем по возрасту и наклонностям был пацан - и говорила - так звучно, что иные и не крикнут,

- А, ну-ка, иди сюда, милый! Посиди поучись вязать!

Таким образом она научила вязать чуть ли не всю молодежь нашу дворовую.

- Иди-ка сюда, милый! Какая женщина живет здесь, а!? Ма...мама...тьфу! Марья Васильевна сделала меня человеком!

...

Но вот лет десять назад Мария Васильевна, регулярно ездившая по своим бывшим ученикам, жившим в других городах и весях России, отправилась в братский Вьетнам, там работали, поднимали шерстобитную промышленность ее самые любимые - отъезжая, она всем уши прожужжала про “Вовика и Симочку, какие они макраме вязали!”

Вернулась и... больше во дворе с вязанием не показывалась.

Прошел слух, что захандрила старушка, утеряла свою дородность, приобрела нездоровый желтый цвет лица и пристрастие к лимонной настойке.

И бывшие ученики, из местных, больше к ней не ходили, придя по первому разу, выходили с красными глазами, малыша не останавливали, но бормотали под нос - что? - старушки на лавочке порой слышали:

- Ах, черт возьми! Валенки-то...

И еще, если дело было зимой и приходили в валенках, то выходили без - в калошах, ботинках, старых, рваных - явно переобулись у Марии Васильевны. На расспросы отмахивались...

Не раз видели Марию Васильевну, покупающей на всю свою скромную пенсию валенки и тащившую их домой.

Шарила она и по помойкам, возвращалась ,оттуда со слезами на глазах прижимая к груди найденные прохудившиеся валенки...

Еще вывесила из окна американский флаг. А пришедшего милиционера вытолкала взашей.

...

Загадка объяснилась: узнала Мария Васильевна, что валенки катались из шерсти, настриженной с порабощенных Советским Союзом азиатских народов. И не только валенки, но и вообще вся продукция шерстяной промышленности.

До глубины души была потрясена Мария Васильевна осознанием того, что всю жизнь ходила, ступала, давили гордость маленьких желтых человечиков.

Видела она во Вьетнаме головогрудых и голоногих, только что обстриженных вьетнамцев, трепетно прижимавших к груди полученную за шерсть миску с рисом, а к носу пузырек с жидкостью для снятия лака, не могла рассказывать об этом без слез...

И когда вьетнамцы возмутились: шерсть наша! и восстали, а Советский Союз развязал кровавую войну с вьетнамским народом, Мария Васильевна решила внести свою лепту: принялась собирать валенки, чтобы хоть так-то, по-стариковски немощно, помочь униженному народу в его борьбе.

Вьетнамский народ победил, но Вьетнам был “первой ласточкой”. Вслед за ним поднялись и другие российские колонии - как в составе СССР, так и за его пределами. И Мария Васильевна продолжала собирать валенки.

К причуде Марьи Васильевны мы относились по-доброму. Все знали, что шерсть стригут не с людей, а с баранов. Но даже если бы и с азиатских народностей, особой разницы в том никто не видел. Однажды Жабин сказал:

- Всех желтых надо в... крематорий.

И присутствовавшие при том кивнули головами.

Ладно.

...

- А как бабушка? - спросил я Печкина, косясь на огромный штабель валенок - рядами поднимавшимися от пола к потолку вдоль каждой стены.

Печкин вздохнул:

- Живет, сейчас на помойку пошла - солидаризировать с народом Хехенской республики.

Вероника отняла куклу от груди, малышка равномерно сопела.

- Спит!? - прошептал Печкин.

Вероника, глядя на неубранную грудь, кивнула.

- Клади!

Вероника заправила грудь за лиф и понесла ребенка на балкон.

- Там у нас кроватка стоит, - объяснил Печкин. - Ребенку полезен свежий воздух.

- Ну, ладно, - поднялся Жабин, - С новым годом тебя, вернее со старым новым годом, нам пора.

- А может тяпнем? На дорожку? Вероничка, - позвал Печкин, подошел к серванту, там стояла бутылка водки, ряд рюмок, разлил водку по рюмкам прямо внутри серванта, мы поднялись, взяли, к нам присоединилась Вероничка, мы с Жабиным выпили, Сережа сделал это, выпятив огромный кадык, а Вероничка как-то всосала водку из рюмки, не поднимая головы, поднеся рюмку к губам снизу.

...

- Грудь видел? - сказал Жабин, когда дверь за нами закрылась. - Маленькая, а грудь.... как это Тарасик говорил... с мою голову!

- Давай, звони! Рис к тому же кончается, надо попросить здесь!

Я позвонил. Звонок был музыкальным, заиграл “Как у нас в Бирабоджане яблоки зреют ароматные...”

Дверь открыл тридцатилетний Юзек, один из пятнадцати сыновей Ноны Павловны и Семена Степновича - “семьи бакинских евреев”, как всегда представлялся Юзька.

Семья была радушная по бакински, жизнерадостная по-еврейски, и хлебосольная по смеси бакинской щедрости и еврейской зажиточности - телевизор стоял даже в туалете, в портмоне всех членов семьи было специальное отделение для нищих.

Как всегда об ногу Юзьки терлась Наташа - черная-пречерная сиамская кошка. А вот Юзька выглядел не как всегда - взрослым-пупсом с легким пушком на голове, белесой щетиной на круглых щеках, улыбчатыми глазами и весело оттопыренными ушами...

Одно ухо оттопыривалось почти горизонтально, второе прижималось вплотную, пушок на голове стоял дыбом, глаза были потухшие.

- Ты что заболел!!!? Перепил?!!! - воскликнули мы.

Юзька покачал головой:

- Эх, вроде не заболел... Перепил-то да, вчера... Только не от этого... Сон мне приснился... Зайдете?

- А то! - воскликнул Жабин, - Сейчас мы тебя подлечим, - он потряс бутылкой водки, - И сон твой растолкуем, как нельзя лучше.

Юзька провел нас на кухню. Минут пять мы молчали, пока одна из его многочисленных бабушек накладывала на тарелки закуску и расспрашивала нас о том, как идет жизнь, и весело замечала:

- Хорошо выглядите ребята? Еще не женились? А-аа, женились? И дети есть? Это хорошо.

Это был ритуал.

Бабушка убежала ( “...-Я вас оставляю...”), мы чокнулись, Юзька запрокинул голову, влил в себя водку, замер так на минуту, потом опустил голову, сунул в рот листок салата и сказал, поглаживая примостившуюся вдоль его бедра Наташу:

- Наверное, я все-таки перепил. Или переел, вчера день рождения племянника праздновали. Потому мнилось, что влекут меня...

- То есть нет, вру. Если мне и мнятся кошмары, то никуда меня не влекут. Напротив, паралич какой-то, все двигаются вокруг меня, а я нет.

- Дергаюсь беспомощно - а от чего-кого ждать помощи в кошмаре? Дергаются - щеки, косые мышцы гортани, мышцы рук, порой ног, но - не сухожилия. Освободиться не могу, могу проснуться, но... испытав пять-семь тварей.

- Порой это пауки, огромные такие, черные, а вот сегодня ночью - нормального размера белесая кошка.

- Белесая - потому что она просто кидалась и отползала. Не пыталась расцарапать мне щеки, глаза, губы, руки. Иначе - я бы вспомнил ее черной. Наташка часто пытается это сделать, вы ее нрав знаете...

Мы слушали, не прерываю Юзьку, говорил он медленно, с трудом подыскивая слова. Чувствовалось, что надо дать ему дорассказать, сейчас его уши не слышали ничего: он уже минут пять скреб ножом по дну тарелки и не морщился.

...

- Но эта была белесой. Мягкой-полуперсидской ворсистости, бежевой (как “Волга”) полусибирской окраски. Добрая кошка. Действительно добрая нежная кошка. Безжалостная к врагам и мертвому мясу консервов. Может, не ласковая, но и не когтистая к хозяину. Врагов она не знала. До сих пор.

Мне так показалось. Только вот на меня кидалась, как... Слишком сибирской, слишком персидской она выглядела, чтобы так кидаться. Или уж не кидалась бы, или уж рвала когтями... добравшись... А так просто как маятник угрожала.

Юзька вскинул на нас глаза:

- Мне кажется, она явилась из чужого кошмара. Жалко человека, который хозяин этой кошки. Человек не заслуживает такого мягкого кошмара.

- Хотя не могу назвать кошку мягким кошмаром. Просто мягкой кошкой, которую заебали хозяйские вши, величиной пусть и не с мышь, но пахнущие как крысы. Которых надо не только преследовать, но и бояться... Если кошка боится, то ее страх всегда передается хозяину.

- А кошка если уж боится, то боится по-страшному.

- А когда хозяин заражен кошачьим страхом, это такой страх, что хозяин непременно передаст его человеку, которого он любит, или которому верит.

- Самое смешное, ужасное, презрительно, что женщина никогда не передаст этот страх мужчине.

- А если передаст... Тогда для мужчины с этой женщиной - заставившей его испытать свой сонный женский беспричинный страх - конец...

Говорил Юзька, хоть и сбивчиво, но - как по-писанному.

- Ну ты проснулся в конце-то концов!? - не выдержал Жабин.

- Ага, проснулся, мокрый весь, как всем телом обоссался, мыться пошел, - Юзька разлил еще, водка зримо выправляла его.

- Ну че тут толковать? - сказал Жабин. - Наливая и пей!

Мы выпили.

- А как с Владкой, встречаешься, - спросил Жабин. Влада жила в семьдесят шестой квартире, как-то Юзька жил с ней лет пять, потом расстался, потом их снова видели вместе, но - одновременно Юзьку видели еще с двадцатью девчонками.

- Нет, давно нет.

- А че вы расстались, я вот до сих пор не могу понять? - спросил Жабин.

- Тамара Тимофеевна, маманя ее меня... Не нравилось ей, что нигде не работаю. Даю ей денег, а она: незаработанные! А зачем мне работать, если я бакинский еврей. У нас всегда неясно чего больше: денег или родственников. И лезла во все: по-моему, она не присутствовала, только когда мы с Владкой любовью занимались...

- Ну, работает вроде, - сказал Жабин, - беременная Владка. А мне тоже сон снился, будто я сам себе снюсь.

- Ну и что?

- Ничего, проснулся.

- А ну, ребята, поможите! Вчера вот за добавкой ломился, не хватило, а жена ключи спрятала.

Мы повесили дверь, не сразу, покачиваясь от принятого у Юзьки и не попадая

- Ты вверху смотри, чтоб хуевина в этот паз вошла....а я внизу буду... Вошла?

- Вошла!!!

- Стоп-стоп-стоп... а у меня - хуй!!! Поднимай!... Теперь сдавай, сдавай... медленнеее!!! Так! Так! Есть!

- На жопе шерсть!!! У меня нет! Поднимай!...

....

Повесили и пошли к Володьке обмывать.

Сели в комнате, в углу любимая супруга киномеханика - непонятного возраста молодая женщина с лицом полускрытым обесцвеченными немытыми перьями волос - безуспешно накручивала диск телефона, а мы

разлили, выловили из банки по престарелому желтому соленому огурцу и

Володька был киномехаником в нашей “Победе”, кинотеатре; ему свистели наши отцы, отсвистели мы, сейчас свистели наши дети.

А он все так же крутил кино, двухсерийные - начиная со второй кассеты, односерийные умудрялся показывать каждый раз в такой последовательности частей, что фильм каждый же раз выходил другим, и некоторые ходили смотреть его по два-три раза.

Колька был любимым киномехаником городского хулиганья и местной интеллигенции.

...

Мы пили уже полчаса. Жена его, косясь в нашу сторону злым глазом, все так же безуспешно накручивала телефон.

...

- Вот я вам точно говорю, - ткал в воздух оурцом Володька, - кто-то показывает нам кино! Крутит нашу жизнь. Вот говорят: судьбу не изменить.

- Так оно и есть.

- Тень на экране не сама движется, а от рисовалки целлулоидной на пленке отсвечивает, а ту тоже рисовали не спрашивали.

-И иногда пленка рвется... Особенно старая, высыхает, краски не те... Хотя рвется и новая, и всякая, непонятно с чего - аппарат старый там... Хотя рвется и на новых, на Зорком-7 рвется, на ФэМэ-ЭксДвестиПервом рвется...

- На отечественных и заграничных, - пояснил после рюмочной паузы Володька. - В общем рвется, когда причину знаешь, и рвется, когда не знаешь.

-А я сколько лет кручу? То-то! Я уж столько причин знаю, что у меня теперь рвется или по причине, которую я знаю, или по причине, которую никто не знает, даже я.

- Вот и шшшизнь, сссутьба, - Володька перешел на свистящий шепот, - рвется так же.

Мы немного отвлеклись от Володьки - в углу супруга его, видимо, дозвонилась, говорила что-то неслышно собеседнику в трубку, злорадно поглядывая в нашу сторону.

-Ну я доматываю и пускаю по-новой. А если закемерил, то у вас...у..у...уста не склеены, свистнете!

- А раз я поссать отошел, а она порвалась... Я долго там ссал, задремал. А там свиста не слышно. Нашли, вытащили...

- А представь, что тот, кто нам крутит... Судьба - опаньки и треснула!

- Ну к нему надо очень высоко свистеть...

- Ну порой можно досвистеться...

- А вот если он поссасть отошел? Ты знаешь, где он ссыт? То-то. Свисти-не свисти...

Тут пол между стульями, на которых мы сидели подле трехногого столика с водкой и огурцами, пошел трещинами, в одну из них - пошире других - отряхивая с голов ссыпавшийся с краев трещины сигаретный пепел, полезли черти.

- Вызывали?! - спросили черти, вертя головами и оглядывая нас одного за другим.

Мы остолбенели.

- Вызывали! Вызывали! - радостно заверещала - мягко и, в то же время, как-то визгливо, супруга Володьки. - Чё занято-то, занято-то у вас? Не дозвонишьси!

- Звонков много! Желающих. Кого брать?

- Его вот! Его! - она, вытянув руку, двинулась было в сторону Володьки, но наткнувшись на его взгляд, словно споткнулась, зашаталась и безмолвно, широко и немо, как рыба, разевая рот, рухнула в трещину, из которой вылезли черти.

Черти ловко подхватили Володьку под руки, швырнули в трещину, сами присели на краю и ухнули следом. При этом один из них, уже падая, обернулся и лукаво повел глазом - за, мной, мол, а?

Мы вскочили и бросились вон из квартиры

Компания гоготала, хохотала, сыпала шутками и, даже казалось, сыпала конфетти и пускала спиральки... К огромным красным носам не хватало только бумажных колпаков.

Я вмиг забыл про Володьку. Думаю, Жабин тоже, потому что Исик заорал

- Ооооооо, - закричал Исик, вертясь колобком и, как балерина, не отпуская нас взглядом, - Га! Жабин! Привет, ребята! Это мои друзья! Хо-ро-шие ре-бя-та! - с чувством представил он нас обступившим соотечественникам.

- Привет, Исик, - сказал Жабин.

И принялись отбывать рукопожатья его соотечественников.

- Чего поделываете? - Исик.

- Да вот, посеваем...

- Как-как, - Исик изобразил руками и головой фигуру, которую люди обычно делают, не разобрав или не расслышав слова. - Что такое посеваете?

- Ну, сыпем рис, знак плодородия и процветания...

- А что мы стоим, - вскинулся Исик, всдевая одну руку и засовывая другую в карман, - А сейчас ко мне... Сейчас, - и заговорил по-азербайджански.

- Ох, ахмыр ис тетре!

- Тофик, кус кыр дагих э!

- Ва сунь казыр?!

- Рефат, а ске Моника то та?

- Салам ту не!

- Гари, вас ды?

- Сок сокке!

- А вот они...

“- Черт нерусский, - подумал я...”

“- Черт нерусский, - подумал Жабин...”

- О, дорогие гости!

- Тофик, осторожней с сумкой, разобьешь!

- Где эти чертовы ключи?!

- Рефат, ты Монику давно видел?

- Привет передавай!

- Гари, ты куда?

- Счас пойдем!

- А вот они, - и Исик завертел ключами одновременно во всех дырках в двери.

Дверь была столь многозамкова, что, казалось, ее изрешетили пулями, причем каждая пуля, воткнувшись в дверь, словно разжижалась и расплескивалась, обнимая края отверстия свинцовыми лепестками.

Жабин поглядел на меня. Я поглядел на него. И мы вошли - прямо в середке толпы.

- А вот сейчас мы будем, - и Исик забегал.

Соотечественники по двое-трое толпились на углах квартиры. И говорили:

- Тах, ну сук баратэ!

- Вас из ге да.

- Вас из нур тамыш.

- Касым ту шалым пуре?

- Ту сим балкы тимра?

- Касым машлэ носи?

- Ту сим шалым пруст?

- Касым шлешк кэн?

- Ту сим шалым бозэ?

- Кадым канэ ты бо дже?..

- Ду сыть, Тофик, кры джен!...

- Ма жена шлуп тыр! И ду су...!

- Об жы жэ вас?

- Ах, какая прихожая плохая.

- Гостей не ходит.

- Гостей не привечают.

- Куда шапку положить?

- На эту жалкую решетку?

- Куда шубу вешать?

- На этот жалкий крючок?

- Куда ботинки ставить?

- В этот жалкий угол?

- Во что ноги обувать?...

- А у тебя, Тофик, в носке дырка!...

- А у меня жена зашьет! А у тебя..!

- Ну разве мы не гости?!

- Да сунь каратх балы! Бозэ! Исрафил ну рек! Вас тур мак тус..

- Баска жены но катыр! Баста те..

- Са ла-аа. Настыр...Эх!

- Дастырь... Настыррррь. Са ла-аа...

- Да хас.. кузлэ... баска баста те...

- А сунь!

- Вас? Каргызы думпэ?

- Сы пэ!? Баска лат гезефт?

- Ал кабырды вах!

- Та сук марэ...? Сук Россиа?... Бав калкэ ан дру псалтырь! Ёк!

- Са ла-аа...

- Да сунь каратх балы!

- Ваты!

- Мимо Ис кудры?

- Са год бул сома...

- Был ик мыра!?

- Ас-са -ла-ааа..

- Да сунь каратх балы!

- Тупырь ассыл, базын выссыл...

- Сы ёк пары нак бастар!?

- Ик ёк пары нак бастар?!.. Ик ёк пары нак бастар... Кес кум пары нак се?...

- Да сунь каратх балы!

- Какая хорошая квартира! Пустая! Исрафил правильно! Ничем не обзаводится...

- Хорошо жены не взял...Наставила б...

- Да-ааа... моя... эх...

-Твоя... моя-ааа... да-ааа...

- А у тебя ничто... хорошо наставлено...

- Ну дак!

- Ты что!? Повезло с партией!

- И все равно тщета!

- Чтобы здесь..? В России?..Бывает как на другом берегу реки? Нет!

- Да-ааа...

- Какая хорошая квартира!

-Завидую!

- Недавно Ис снял?

- Да с год назад...

- И до сих пор!?

- Ага!

- Какая хорошая квартира...

- Сегодня въехал, завтра выехал...

- Ты не знаешь этой страны!?..

- Я не знаю этой страны?!... ...Я не знаю этой страны... ...А кто ее знает?..

- Какая хорошая квартира!

- Сы ёк нурек снег?

- Ик нурек снег! Сы нурке ва гасым! Кружитца!

- Сы ёк ва гасым снег?

- Ик нурек вас гасым снег! Ооооо, нурке, нурке, васва бакс снэжынка сум базка крып...

- Сы ёк нурек снэжнков?

- Ик сырь джанка абас кытырь...

- Смотри: снег идет...

- Ты не видел снега?

- Я видел снег! Ты смотри как идет! Кружится!

- Ты не видел, как идет снег?

- Я видел, как идет снег! Ооооо, смотри, смотри, какая большая снежинка на окно налипла...

- Ты не видел снежинок?

- У меня дочь за русского вышла...

- Абатырь кы мсы кыс газа! - закричал Исик, что значило: - Все сюда, хватит по углам сидеть!

- И вот такие дела, - сказал Исик. - Дэла нашы грэшные...

- Ах, плохая водка, - сказал товарищ Исика.

- Плохая, - согласился Исик. - Из моего магазина, не откуда еще!

- А что поделать, - улыбаясь сказал Исик. - Сначала нормальную водку торговал. А все говорят: плохая! из спирта технического...а сигареты плохие... из бумаги... Ну я и стал гнать сигареты из бумаги. тут рядом... в Володарском делают... и водку тут же, в Баковке, из воды. Да, плохая... Зато ругают правильно! А то обидно... А так не обидно!

Исика понесло. Уже Жабин сидел и кивал носом. Уже я сел на подоконник, прислолнился к окну, курил, думая: - как охлаждает окно щеку - приятно?... холодно..?

Уже соотечественники Исика перестали бормотать по углам, забившись на диванах, креслах, крыльях кресел, сев в проходах, просто на полу.

Говорили:

- Вассу тупырь асс-сны?

- Су басты сум...

- Нурек Тофик?

- Тофик Баку базырь...

- Вас Исрафил гас-гас?

- Гяур гас-гыз бастрыь-ка джан апло бы бак...

- Почем сегодня брал..?

- По сто пятьдесят...

- Видел Тофик?

- Тофик уехал в Баку...

- О чем Исрафил говорит?

- Русским объясняет мировую скорбь...

Все, что азеры говорили, я потом повторил Исрафилу и попросил перевести. На кухне. Вернулся и передал Жабину. Насчет “мировой скорби” солгал я Жабину.

“бастрыь-ка джан апло бы бак” значило не “мировую скорбь”, а азербаджанскую пословицу, в вольном переводе (аналога не подобрать, пословица эндемична для азербайджанского языка) означающую “как хуй вместо носа приставить и дерьмо вместо розы прекраснейшей не поднести, чтобы прекраснейшая без жизненного (тут смысл оргинального слова: “дающего силы как минимум более-менее положительно продолжать жизнь и дарение подарков, несмотря на... (тут оригинальное азербаджанское слово усмехается))... чтобы прекраснейшая без жизненного подарка дарящего не оставила”.

Из квартиры мы вывалились в полусне, из полусна мы вышли на лестничной площадке. Вроде все кончилось хорошо... спокойно... гости спать нашлись... нам нашли, где спать... но мы взбились и выперлись.

Как бы то ни было.. очнулись мы... на лестничной площадке... и огляделись...

- Надо бы закусить, - сказал Жабин...

Ладно, сейчас найдем.

- Нет, черт, нет шесятшестой! Может номера перепутали. Меняли что... В шесятшестой жил Пашка Дмитриев.

- И счас живет, - подтвердил я. - Я его вчера видел, он звал заходить. Где живешь? говорю. Там же, говорит. Я его давно не видел, года полтора...

- Звони, тут он жил, не смотри на номер, слева помню азеры, справа азеры, а по центру он. У левых азеров были. Счас Пашка...

Я чувствовал себя потрезвее Жабина, поэтому...

Впрочем, Жабин, кажется, чувствовал себя также. Поэтому...

Жабин, однако, не мог успокоиться.

- Может он направо живет? - неуверенно сказал он.

- Нет, по центру!

- Может этаж не тот?

- Черт, тот, четвертый. Мы от него, от Пашки, поднимались еще на этаж - когда на чердак лазали.

- Ну, подъезд не тот...

- А это? - я показал на надпись, косо шедшую по стене вдоль лестницы вниз.

- “Пашенька, я, Лизавета Семеновна, а для Вас Лизанька, Вас люблю”, - медленно прочитал Жабин. - Лизавета Семеновна ж жена Ефима Петровича, военрука... Кто?

- Я писал, - сказал я. - Прикололся.

- Черт, - сказал Пашка, - давай в следующую, помнишь кто дальше-то живет?

- Помню.

- А я помню, что кто до этого жил, так и живет. Квартиры должно не хватать в подъезде.

- Сейчас пройдем и проверим... Чертовщина какая-то. То ли номером ткнулись, то ли. Блин!

Ладно.

Жабин нажал кнопку шестьдесят седьмой, за дверью что-то тинькнуло. Жабин надавил сильнее, тинькнуло значительно громче, но опять же - непонятно, звонок это или просто в ухе обманутое ожидание звонка.

Жабин в конце концов так вдавил кнопку звонка, что ...она вывалилась. Вывалилась и в дырку - из дырки в Жабина ударила струйка воды.

Жабин чертыхнулся и отступил, отряхивая ладонью капельки воды.

Дверь приоткрылась: стоял, грозно поводил красивыми армянскими бровями из-под армейской панамы Константин, и держал двумя руками перед собой флакон из-под шампуня, с дыркой в крышке - “брызгалку”

- Даже не думайте, парни! - увесисто юношеским баском проговорил Константин. - Даже не думайте!

- Чего не думать, придурок чертов! - зло сказал Жабин. - Играешься?! Своих не узнаешь?

- А-аа, - пригляделся Константин. - А я думал, это азеры напротив опять лезут. Нажрались и лезут.

- Да спят они, - сказал Жабин. - Спят давно. Праздник у них какой-то.

Константин замер, на цыпочках прокрался мимо нас и толкнул дверь Исиковой квартиры.

- Эх, черт, заперто! - вздохнул он. - Я все надеюсь, как-нибудь забудут они дверь запереть, прокрасться и вырезать...

- А зачем? - спросил я, - что они тебе сделали?

Константин не ответил, но так повел плечами, что сами собой в голове зазвучало: “Дедам отцы, а отцы наши нам завещали...”

- Заходите, что ли? Выпьем как мужчины, а не как...

...

Стул в прихожей, кровать и стул в комнате, стул и стол на кухне - вот и вся обстановка.

Константин снес все стулья в комнату, сели, на полу между нами на расстеленной газете стала бутылка, горка хлеба, колбасу Константин нарезал широким охотничьим ножом. Орудовал он им умело, нож так и летал в его пальцах и из пальцев один за другим слетали на газету аккуратные кругляши...

- Константин, ты работаешь где? - поинтересовался Жабин.

- Да, старшим менеджером в “Поляроиде”, компания такая американская, фототовары.

- Много получаешь?

- Много. У меня две виллы, восемь машин, два садовника, азеры, чтоб им пусто было, сказал: будет что не так, вами розовые кусты удобрю... Все это дома, не здесь.

- А что тебе азеры сделали?

- Мне? Ничего. Но вы знаете, что турки вырезали два миллиона армянского народа? Сказали: нет армян, нет армянского вопроса...

- Так то турки...

- А азеры те же турки.

- Но вроде с турками вы не воюете...

- Так то с турками, то давно было, сейчас турки другие.

- А азеров тогда вообще не было.

- Зато они сейчас есть!

Жабин покрутил головой, пытаясь понять запутанную Константинову логику. В том, что это логика, сомнений не было - уж очень уверенно говорил Константин, явно мы просто чего-то не понимали.

- А что такое армянский вопрос? - сказал, подумав, Жабин.

Константин ответил сразу.

- Быть или не быть армянскому народу.

- Но это вроде датский вопрос...Гамлет, - сказал я.

- Гамлет был армянином! - увесисто сказал Константин.

- Выпьем же за Гамлета, принца датского, принца армянского и Всея Руси! - воскликнул Жабин.

- Выпьем, - воскликнул Константин и запрокинул стакан.

...

- Я вам вот что расскажу, - увесисто сказал Константин, когда отдышался. - В газетах этого не было. Когда в Степанакерте было землятресение, и потом стали разбирать завалы, нашли мертвых..., - он сглотнул, - много мертвых армян. Отрыли-то уже через несколько дней... И много живых азеров. Они в трещины поналезли... из-под земли... трупы обобрали и сидели, как мыши... ждали когда их спасут. Мы после землетрясения многих азеров спасли.., - Константин зловеще улыбнулся.

- Я тогда совсем молодой был. Семнадцать мне было... Мы с девушкой в ресторане сидели. В отеле... Шестой этаж... Трясти начало, ну я в окно и выпрыгнул.

- С шестого этажа, - изумленно переспросил Жабин.

- Ну!

- И что?

- Ничего... правильно падать умею, - самодовольно произнес Константин. - А потом поглядел на эти...трупы... Из-под плиты детская ручка торчит. Присел, помню, думаю: там ребенок есть... или нет... уж больно как-то неправильно торчит... словно оторвана...

- В общем неправильно все это...

Мы замолчали и - как-то так получилось, что молчание затянулось на полчаса. Гермес вошел...

Наконец, Константин поднялся, хрустнул пальцами, подошел к окну. Встали и мы:

- Пойдем мы, пожалуй, Константин.

- Счастливо! - не оборачиваясь, сказал Константин.

...

- Чокнулся, - Жабин покрутил пальцем у виска.

- Вряд ли? - сказал я Жабину.- На некоторых сумасшедших поглядишь и понимаешь: это не разум больной, это нормальный покалечен этим безумным мире. Когда человек мыслью заговаривается, а словами нет - это неправильный сумасшедший, просто ему повезло попасть однажды в самую обезумевшую складку этого чокнутого всемирного мозга.

- Сеем-сеем-посеваем, счастья и добра желаем! - заорали мы хором.

Сергей имел репутацию хорошего мужика. Но хорошего той редкой хорошестью, когда думаешь: вот дать ему миллион - развернется ли его осторожное компанейство в беззаботную благотворительность или наоборот, попрут из него бородавки и сделается он окончательно похожим на жабу.

...

На нашу песню появились в прихожей супруга Сергея, неотличимо похожая на него, вот только бородавок у нее было две и из каждой густо росли волосы, а чуть позже осторожно, с беременной застенчивостью - буратиновская мамаша, тетя Гертруда из тридцать девятой.

Компания явно была несколько навеселе, Сергей держал в руке вилку с наколотым грибком...

- Ну, посевальщики, ну, уважили, заходите, отметим вместе!

- А мы не будем отказываться, - весело сказал Жабин и мы вошли.

...

Расселись за двухметровым столом в гостиной, обставленной традиционным все тем же советским достатком, когда все из прошлых времен и ни одной новенькой вещи.

- А мы вот отмечаем... В отпуске я со вчерашнего дня, - сказал Сергей заговорщицки подмигнув, словно открывая военную тайну.

- Давно отмечаете, - спросил Жабин протягиваясь руку за тарелкой, куда супруга Сергея щедро навалила тушеной картошки (“...-а вот тещиной картошки...вкусная...”)

Сергей зашевелил губами, подсчитывая.

- М-мм, с прошлого мая, да, аккурат первого и подписали...

- Вона, - Жабин поглядел на меня, но вдаваться в расспросы не стал.

- Да, а где ты работаешь? - спросил я.

Сергей задумался...

- А черт его знает... Не помню. Помню, что не платят ни хрена... А где?! не помню...

- Плохо с работой, - вступила в разговор супруга Сергея. Но он ее перебил:

- Что вы все о работе!? Я вот про отпуск хочу сказать!

Супруга вздохнула и отвернулась к Гертруде, женщины заговорили о своем - но шепотом, но слов не разобрать - как умеют только женщины.

- Вот, об отпуске. Я ведь в отпуске лет пятнадцать не был! Ага! Представляешь?! А ведь люди будущего.., - Сергей сладко затянулся сигаретой, - ...ведь и знать не будут, что такое отпуск! Когда пляж... портвейн... бабы... Наверное, у них все время будет отпуск.

- Ты что вообще не отдыхал?

- Ну почему, вырвешься на выходные на охоту. Первые день уток пугаешь, ко второму дню так наебениваешься, что все уже по барабану.

- Мы с Тибичем ездили. У него собака померла. Да. Недавно. Сейчас он себе овчарку завел. Здоровую. Девяносто килограмм.

-

После трех пауз молчания по пяти минут каждая, мы откланялись.

- Пойдем мы, Сергей.

- Ну давайте, ребята, провожу вас.

Сергей еще держал дверь полуоткрытой, когда открылась дверь шестьдесят девятой и оттуда выскользнула Лизавета Семеновна, жена военрука из сорок шестой. Мельком взглянула на нас, вздернула нос и понесла...понесла. Несла Лизавета Семеновна перед собой свою грудь, как тяжело нагруженную лопату.

Когда внизу хлопнула дверь подъезда, только тогда Жабин перевел дыхание, завистливо цокнул языком:

- Эх! Все люди ходят вслед за грудью, но женщины особенно, а некоторых она даже просто водит за собой... Ну, бывайте!

Дверь открыла Валентина Андреевна - здоровая старуха с грустным морщинами на лице и такими отечными глазами, словно всю жизнь она только охала и стенала, а слезы собирались, собирались, да так не разу и не выпали.

При том нрав у Валентины Андреевны был бодрый, чтобы не сказать горячий, орала она страшно, на дочь Наталью, на ее сожителя Трофима, не орала только на внука Димочку, которого часто возила в колясочке по двору, и

на квартиранта Петечку, томного журналиста, переводившего к себе чуть ли не полгорода женского населения.

Вначале первые приводы Петечки домой окрестных дам вызвали недовольство Валентины Андреевны, она так и заявила на лавочке:

- За это он мне не платил! Я люблю, чтобы был порядок! Мой отец был немец!

...Но Петечка не унимался, улыбнулся пару раз Валентине Андреевне, и Валентина Андреевна сначала смягчилась, а потом потенция Петечки внушила Валентине Андреевне такое уважение, что она возгорелась - выдать за Петечку свою дочь.

Пока что этому препятствовало активное нежелание Петечки.

А вот мнение Натальи и ее вечно пьяного сожителя (“ссожитель” - мрачно называла его Валентина Андреевна, “хоть бы раз денег принес!”) интересовало Валентину Андреевну мало.

Сейчас она закармливала Петечку пирогами и борщами, ел он мало, не потому что не хотел сходиться с Валентиной Андреевной ближе и давать ей ложные надежды, больше оттого, что плавали в борще жирные отъевшиеся тараканы.

Ибо грязь во всей квартире (за исключением комнаты Петечки, где царила стерильность, наведенная руками лично Валентины Андреевны) царила неимоверная. Соперничать с ней могла лишь городская свалка, и если бы победила в споре, то исключительно благодаря своим масштабам. В интенсивность же грязи на квадратный сантиметр квартирка выигрывала с большим отрывом.

...

Дверь открыла Валентина Андреевна...

- Сеем-сеем-посеваем, счастья и любви желаем!

- Ооооооооо! - заорала Валентина Андреевна. - Вот так здорово! А ну внутрь и быстренько! Чего риса-то жалеете? Сыпьте! Сыпьте! А ну просыпьте-ка мне в комнатах!

Подталкиваемые в спину и чувствуя себя дураками под злыми насмешливыми взглядами выползшей из комнат Натальи, под веселые хохотки ее сожителя мы обошли комнаты, переступая через кучи рванья, ворох порванных газет и свернувшуюся на них кошку, старые разбитые игрушки, часы с торчащей пружиной, димочку, ухватившего за хвост согнанную нами с газет кошку, и которого кошка наполовину втянула под диван...

Наконец, рис был высыпан.

- Почти не осталось, - виновато сказал Жабин.

- Да ничего, - махнула рукой Валентина Андреевна, - Я вам еще насыплю. Вот это по-нашему, по-русски! Борщ будете?

- Да мы ели...

- Ну немножко...

- Ну разве немножко...

- И водочки, - Валентина Андреевна хитро прищурилась. - Давайте на кухню.

Из чистых поверхностей на кухне был только полукруглый диванчик, старенький со стертой до дыр кожей и залатанный кусками цветастых индийских сумок.

Появились тарелки с борщом, тараканы вроде не плавали, а если и плавали, то очень умело маскировались под кусочки луковой поджарки.

Появилась бутылка водки, присел на угол сожитель, занялся водкой, появилась Наталья, села к окну, задымила сигаретой, был зван и Петечка, пришел в белой гусарской рубашке без ворота зато с вырезом до пупа. Запахло от Петечки одеколоном на всю кухню.

- Ах, проказник, - погрозила ему пальцем Валентина Андреевна, - Лизавету-то Семеновну...

Петечка виновато улыбнулся:

- Устал я, Валентина Андреевна, работал много...

Наталья равнодушно качнула ногой.

Меж тем сожитель бодро произнес, разлив по рюмкам:

- Ну, чтобы все, любовь и деньги были!

Мы выпили.

...

После пятой сожитель стал порываться упасть головой на стол, храпел и качался; у Натальи распахнулся халат, одна из грудей вывалилась наружу, Наталью этого совершенно не замечала, нас это совершенно не смущало; Петечка рассказывал:

- Ебу я ее, - и показывал на Наталью, - и она... Она - то женщина под тобой, то словно под тобой жаркая мокрая кровать, а ты проснулся от сна, в котором бабу пёр, и ерзаешь, ерзаешь... Ну как на ней жениться?

- А сколько ей?

- Я как узнал, чуть со стула не упал. Двадцать шесть.

Мы недоверчиво посмотрели на Наталью. Было ей тридцать девять, если вымыть волосы, положить макияж, тридцать шесть... Но двадцать шесть!?

- А чё, - сказала Наталья, - какая жизнь - такие дети.

- Я, - Наталья загасила бычок в морской раковине, служившей нам пепельницей, загасила, погрузив кончики пальцев в пепел, - я, может, сама бы за тебя не пошла. Не понимаешь ты пьяного веселья! Все б тебе в койку! А мне веселья надобно б! - и она звонко щелкнула по лбу своего сожителя.

Тот на мгновение открыл глаза, увидел Наталью, радостно улыбнулся, открыл рот и глаза его закрылись, захрапел.

- Вот, - сказала Наталья. Поднялась и вышла из кухни.

...

- И от нее даже не пахнет, - шепотом сказал Петечка, прислушиваясь к звукам чего-то полившегося за стеной (общая стенка соединяла кухню и туалет, куда скрылась Наталья). - Не моется никогда, а не пахнет от нее, как ...от слежавшегося мусора.

- Как ты вообще тут живешь-то? - спросил Жабин.

- А так и живу. Денег с меня Валентина Андреевна берет мало.

- Но все равно, такая грязь.

- А что грязь. Она такая спрессованная, что и не пахнет. А на виды я насмотрелся.

- Ну пойдем мы!

- Давайте, а я еще выпью, у меня в комнате есть. Может ко мне?

- Да нет, дела еще...

- Рису бы, или крупы какой.

- Сейчас, - Петечка достал с полки над плитой жестяную банку с надписью “Крупа”. - Вот, манка, устроит.

Я заглянул в банку: крупа в черными горошинках:

- Мыши что-ли?

Петечка заглянул:

- Не, это тараканы насрали.

- Ладно, мы в другой попросим, у нас еще немного своего риса осталось.

Петечка усмехнулся и убрал банку на полку.

...

Поднимаясь из-за стола, мы потревожили пьяный прах сожителя.

Он очнулся:

- Уходите, ребята?

- Ага, спасибо за компанию.

- А у вас деньги есть? Нет, не думайте! Может у вас денег нет. Так я вам дам, - он полез в карман и выдернул небольшую пачку сотенных.

- Я вот получил, так я вам дам! Все лучше, чем...

- Спасибо, Николай, если вдруг, так мы к вам, а сейчас у нас есть, спасибо!

- Ну, ладно, - Николай перестроился на диван, откинул голову на стенку и захрапел.

...

- Слушай, а где же Пашка-то живет? - спросил Жабин на площадке.

- И правда. Дежа вю, какое-то наоборот. Помню, что было здесь, здесь этого нет.

- Может в этой квартире?

- Нет, ниже он жил.

- Слушай, если внизу такая чертовщина, может и наверху такая же, для компенсации?

- Ладно, звони, кажется здесь живет Семеныч, раньше по крайней мере жила...

И Жабин позвонил.

Дверь открыл “Семеныч” - Светлана Павловна, директор нашего краеведческого музея, правнучка знаменитого революционера Касинского, первого первого секретаря райкома, сто лет назад павшего жертвой служебного заговора и изображенного теперь в музее анфас, но почему-то с одним, весьма оттопыренным ухом.

Почему Светлану Павловну называли “Семеновичем”, никто не знал, но знакомы с ней были все: экскурсии в краеведческий, где был буфет и пиво, были весьма популярны...

- Сеем-сеем, посеваем, Светлана Павловна, много открытий чудесных желаем!

Светлана Павловна сложила губки бантиком, соображая.

- Это такой народный обычай, Светлана Павловна, ходить под старый новый год по домам, хатам, и посевать.

- А-аа, обычай, очень кстати, - Светлана Павловна улыбнулась. - Очень кстати. У меня сейчас профессор иностранный гостит, этнограф, вот и расскажете.

...

Ладно.

Мы с Жабиным усмехаясь и подталкивая друг друга в бока, прошли следом за Светланой Павловной в гостиную.

К ней часто приезжали иностранные ученые, жили у нее, вначале они лазали по экспонатам музея, фотографировали, слушали пояснения Светланы Павловны, которая, казалось, знала все иностранные языки, потом - к концу своего научного визита, большей частью ученые сидели в буфете, пили пиво и беседовали с простыми посетителями.

Учитывая преимущественно рабочий состав посетителей, уезжали ученые из буфета на плече Светланы Павловны...

...

Профессор оказался низеньким и лысым, макал носовой платок в стакан перед собой и тер платком очки. Подслеповато прищурился на нас, воздел очки на нос, выпил то, что было в стакане, и поддел вилкой маринованный огурчик с тарелки.

- Познакомьтесь: господин Йохансен из Смитвессоновского института. Это в Копенгагене, мальчики.

- Вурьдан вурь де де, - сказал профессор.- Как пошиваите?

Мы обменялись рукопожатиями с профессором, ладонь у него оказалась удивительно крепкой, хваткой, как у массажиста.

- Мальчики посевают, - Светлана Павловна залепетала по-иностранному.

Профессор что-то довольно крякнул.

- Профессор говорит, что это очень интересно, но сначала предлагает досмотреть видеоэксурсию по его научной галереи.

- Профессор, мальчики, изучает народы земли, причем редкие, вымирающие, и дома у него, на родине то есть, своя научная галерея, где он экспонирует собранные экспонаты.

Профессор, широко улыбаясь, что-то пробормотал “мильон..мильон”.

- Профессор говорит: полтора мильона посетителей в год! Да, гм... Он привез с собой кассету, где демонстрирует свои находки.

- Профессор надеется, что вам тоже будет интересно посмотреть. А потом вы расскажете нам о посевании..

Ладно.

Светлана Павловна щелкнула пультом в направлении телевизора и началось кино.

...

Вдоль стены стоял ряд аквариумов, в которых что-то плавало, профессор стоял возле ближайшего и что-то говорил, глядя в камеру и водя рукой над аквариумом.

- Профессор говорит: вот экспонат из очень далекой страны, где живут люди с песьими головами. Это голова местного царька, профессор выменял ее у царька за пачку датского табака (при этих словах профессор на экране полез в карман, достал пачку табака и помахал ею перед камерой “Орлик...орлик...гут...вег гуд”)... Мозги в отдельном отсеке.

- Профессор говорит, что они не так вкусны, как мозги собаки, которую он ел в Корее...

- А вот следующий экспонат - ступня человека-ноги, племя найдено профессором на одном из островов Океании.

- Вскоре после визита профессора остров исчез в результате тектонической катастрофы...

- А вот у этого экспоната... это бедренная часть... грудная клетка... женская... сейчас профессор палочкой откинет груди и мы увидим... Ах! Дверца! Неужели? - Светлана Павловна изумленно взглянула на профессора.

Профессор довольно закивал.

Меж тем профессор на экране другой палочкой открыл дверцу.

- Профессор говорит: эти люди вкушают пищу, просто кладя ее в специальный ороговелый ящичек в животе, после закрытия дверцы открывается специальный клапан, через который пища проваливается в пищеварительный тракт... на задней части тоже есть дверца.. вот сейчас профессор... перевернет экспонат, - Светлана Павловна зарделась...

Некоторое время перевода не было, профессор понимающе ухмылялся.

Наконец, профессор на экране перешел к следующему аквариуму.

И опять Светлана Павловна не стала переводить.

В полуметровом продолговатом аквариуме плавал член, длинный, напряженный...

Живой профессор меж тем что-то лопотал, и Светлана Павловна сдалась:

- Профессор отрезал этот... экспонат у одного австралийского бушмена. Его примечательность не только в длине, и не столько, вот у профессора самого не коро... сколько в том, что он стоит постоянно... Профессор - постоянная эрекция? Неужели так бывает?!

Профессор виновато развел руками. Мы все засмеялись.

- Господи, каких уродов только земля не плодит, - вздохнула Светлана Павловна. - Никогда бы не подумала...

Меж тем на экране мимо нас проплыла голова с такими большими ушами, что их можно было обернуть вокруг нее по меньшей мере дважды.

- Профессор говорит, что туловища у этих людей необыкновенно коротки, и мускулистые уши позволяют этим людям совершать небольшие перелеты, спят же они уцепившись ногами за ветку и завернувшись в свои уши...

Проплыла торс-голова-желудок.

- Эти, весьма похожие на людей, безмозглые животные обитают на одном из островов вблизи Огненной Земли. Торс у них оканчивает плечами. Черепная коробка с глазницами и ушными раковинами располагается в поясничной области и внутреннюю часть коробки занимает желудок...

Мелькнула и пропала обыкновенная человеческая кисть. Профессор довольно, поддевая ее палочкой.

- А это собственная кисть профессора, отгрызенная дикарями в одной из его экспедиция. А теперь у профессора протез... Неужели? - деланно изумилась Светлана Павловна.

Вместо ответа профессор, улыбаясь, погладил ее по бедру.

Жабин смотрел, слушал, открыв рот.

...

Потом пошли чучела: животные с человеческими головами: тигры, лошади, зайцы, суслики - головы были с чертами арийской расы, были толстогубые и темнокожие негроидной, были азиаты.

Особенно запомнилась огромная голова слоночеловека, только хобот вместо носа и бивни, неприятно оттопырившие верхнюю губу, смазывали восхищение необыкновенно высоким, широким, емким лбом.

...

Люди-языки, рыба на человеческих ногах, получеловек-полуаллигатор, люди без лица...

На экране профессор подошел к какой-то “горе” - в четыре человеческих роста, в огромных складках, камера приблизила нас к вершине - о, изумление, вершину венчала маленькая головка...

- А это чучело хомо складчатого, представителя малочисленного племени складчатых человекообразных, обитающего в Андах. Живут они практически вечно, более тысячи лет, натуральных врагов не имеют, в силу внушаемого ими омерзения, гермафродиты, к тремстам годам накапливают достаточно питательных веществ, чтобы потерять всякие стимул к физическому передвижению, потомством обзаводятся в возрасте четырехсот-пятисот лет, потомство обитает в складках, соответственно в возрасте восьмиста-девятиста лет обзаводятся внуками, которые обитают в складках отцов, обитающих в складках своих отцов, после смерти прародителя дети и внуки расползаются по округе, но не далеко...

- А вот чучело женщина на четырех ногах.., - Некоторое время Светлана Павловна прислушивалась, вдруг покраснела и воскликнула: - Но, профессор, как вы могли!? Это же научный экспонат!

Профессор довольно улыбался.

Когда кассета закончилась, я спросил:

- А к нам он зачем приехал?

“Семеныч” перевел.

Профессор улыбнулся и что-то залопотал, поглядывая на нас.

Мне почему-то его взгляд не понравился...очень не понравился!

- Жабин! Жабин!

Жабин закрыл рот:

- А что?

- Идем отсюда, пока твою башку не отпилили... Она и так уже проспиртована достаточно.

Я потянул Жабин к выходу, профессор вскочил, вытянул руку, порываясь схватить меня...

Мы бежали вниз по лестнице, а нам вдогонку несся голос Семеныча:

- Ребята, подождите, он валютой заплатит...

...

Как-то сразу мы с Жабиным успокоились. Казалось: поди поймай нас, профессор, на этом ночном просторе, поймай нас, коротконогий профессор, мы от тебя вон туда, за угол, а там и балки, вагончики, которых если не знаешь, так лучше и не соваться, а не то запинаем мы тебя, профессор, прямо вот на этом пустыре перед домом, будет летать мячиком, ишь, нашелся, собиратель хренов, тут тебе ничего не собрать, тут народ такой, волки, сами что хочешь соберут, умом Россию не собрать, аршины все поизодрать, сегодня здесь, как вчера, а вчера мы здесь жили и будем жить, сюда, чтобы здесь что-то изменить или чтобы здесь что-то от жизни урвать, надо сюда для всего этого вчера приезжать и вчера делать, а сегодня... иди вон, в краеведческий, пиво соси...

Ладно.

Мы сидели на лавочке, курили, Жабин разглядывал носки ботинок, вдруг склонился и зашарил рукой под скамейкой:

- А это что?

Держал в руке куклу в каком немыслимо затасканном наряде: торчали из нее какие лоскутки, лезли веревочки, на более-менее целых белых трусиках в синий горошек кто-то криво написал губной помадой: “ЖОПА”.

- Ты не запарился? - спросил я Жабина, глядя, как он поправляет на кукле трусики.

- Чего?

- Да посевать вот... Квартиры эти.

- Да ладно тебе, последний подъезд остался. Потом.., - Жабин полез в карман, вытащил кучу бумажек, стал их раскладывать, - Гляди, почти полсотни набрали. В шуточку, в шмуточку. А на три пузыря уже есть! Еще на один наберем.

- Ладно, пошли.

Жабин бросил куклу обратно на скамейку, и мы пошли.

Мы с Жабиным понимающе переглянулись:

- Опять у Сусика прут кого-то...

Суслан появился у нас пять лет назад. Многочисленные родственники его все были как на подбор люди купеческого склада - делали деньги на пеньке, станках, масле, вобле, пиве, при внешности худощавой, даже тощей...

Сейчас Суслан жил один, родственники заезжали, следили за насыщенностью холодильников, бара и с одобрением взирали на следы ночных попоек - гуляет сынок...

Надо сказать, что сынок гулял мало - больше гуляли его многочисленные гости. Гости, впрочем, все были простые и чистенькие. Гопота, опустившиеся алкоголики и прочая маргинальная прослойка у Суслана не заводилась. Суслан пил мало и характер, несмотря на тельную мягкость, имел достаточный, чтобы отвадить неприятных ему людей.

А для приятных ему было ничего не жалко. Когда приятных гостей одолевала сексуальная истома, Суслана отворачивали лицом к магнитофону, который врубали на полную громкость, и Суслан покорно слушал музыку, пока за его спиной, на диване, гости предавались любви.

...

Мы толкнули дверь и вошли. Суслан стоял на коленях возле “Шарпа”, ухом к динамику и слушал... Сиси Кечь надрывалась “Райдерз ин зе найт...райдерз ин зе найт...О-о-о... Ю а ин зе ами нау...”

На диване, меж тем, никого не было.

- Суслан! - крикнул я.

Жабин подошел и тронул Суслана за плечо. Суслан вздрогнул и повернул голову, в руке он держал персик, кушал его, капля сока сорвалась с уголка рта.

- А!? Что?!

- Ушли все! Привет! - Жабин сделал музыку потише...

- А-аа, привет, ребята, ушли?

- С новым годом тебя, со старым новым годом!

- Спасибо! Спасибо!

- Мы вот ходим, поздравляем всех, к тебе зашли!? Отметим по-быстром!?

- Давайте! Сейчас... Джин будете?

- Давай!

Суслан достал бутылку “бифитера”, Жабин сполоснул три рюмки, мы чокнулись.

- А у меня же вчера день рождения было! - воскликнул Суслан. - Вот отмечали...

- Ого! Ну поздравляем! И сколько тебе?

- Двадцать девять. А смотрите, что мне девочки подарили, - Суслан полез в сервант и достал три тарелки - молочно белого фарфора, по краю каждую украшала розовая хризантема...

- Красивые! Как здорово, что друзья так любят меня! Мне иногда кажется, ну что такого во мне? А вот, наверное, есть что-то, гожусь на что-то, если приходят...

- Суслан, да ты мировой парень! - сказал Жабин, и, словно не договорил, и в этом недоговоре прозвучало “вот только...”. Но Суслан ничего не заметил. Он был несколько пьян.

- Ладно, мы пойдем...

- Уже!? Но вы заходите...

- Непременно зайдем, - пообещал я.

Жабин подтолкнул меня в спину:

- Идем! Идем! Суслан мы возьмем джин? - засовывал он бутылку в карман.

- Конечно! - давайте, я вам полную дам!

- Да ладно! - великодушно сказал Жабин. - Нам на чуть-чуть, мы счас где-нить разживемся...

Мы постучали. Тишина.

Внезапно внизу хлопнула дверь, зашумели полупьяные мужские голоса.

Мы с Жабиным наклонились над пролетом - кого это несет.

Несло Тибичи на плече Семена Фета из восемьдесят третьей, торчали из-под широкой малицы голые ноги Тибича.

Семен пыхтел не спеша - росту в Тибичи хоть и было сто тридцать сантиметров, но столько же было и в ширину.

Оба были выпимши, но в разной степени, если Семен явно слегка навеселе, то Тибичи перебрал окончательно.

Семен занес Тибичи на площадку и скинул, перехватывая под плечи, мы с Жабиным подхватили Тибичи под руки, Семен быстро обшарил пьяного, вытащил из-за пазухи ключ на веревочке, открыл дверь и мы втащили Тибичи в квартиру.

Стояла на пороге комнаты маленькая женщина - жена Тибичи - с ребенком на руках и молча смотрела на нас.

Семен похлопал Тибичи по щекам:

- Эй, очнись!

Тибичи заморгал глазами, покачнулся, встряхнулся, открыл глаза и уставился на жену:

- А-аа, сука-аа! - он вдруг вывернулся из наших рук, бросился под стоявшую в прихожей деревянную лавку и вытащил топор. И пошел, побежал на жену.

- Убью, сука!

Мы бросились за ним, но еще раньше женщина сама шагнула навстречу мужу, поднимая ребенка выше:

- На... на-ааа... на!!! Руби!!!

Мы замерли: топор Тибичи качался в двадцати сантиметрах над лбом сжавшейся в руках матери малышки.

Внезапно девочка заорала и забилась в руках матери, Тибичи вздрогнул и качнулся назад, опуская топор, мы схватили его, девочка орала: “Пусти! Пусти меня! Мамка! Плохая мамка!”

- Ну ты че, - говорил Семен, - ты че...

- А-аа, - неожиданно трезво и мрачно поглядел на него Тибичи, - ты Желтушного Оленя не встречал... пусти, спать пойду!

Тибичи открыл дверь в ванную комнату, забрался в ванну, свернулся там и захрапел.

- Идите, - сказала женщина, - Без вас разберемся!

Ладно.

Мы вышли. Закурили.

- Будешь? - Жабин вытащил бутылку джина.

- А то! Что это у вас! Хороший пузырек!

В три подхода мы опустошили “пузырек”.

- Да-аа, дела, - сказал Семен на площадке, - губит алкоголь ихнего брата!

- Где ты его взял-то?

- На улице! Тут недалеко, у продуктового. Лежит в сугробе, рядом полбутылки водки. Малица задралась, одни трусы на нем под ней. Голый, короче. А на улице мороз, блин. Нормальный человек в полчаса бы замерз, не отдышали бы.

- Ладно, пойду я... Дома жена, наверное волнуется, стол накрыла, а вы чего ходите?

- Посеваем!

- Оба! У нас уже были?

- Не-а... Снизу идем.

- Тогда заходите, отсыпем вам конфет.. или чего-там у вас заместо конфет идет, - Семен засмеялся и пошел наверх.

Ладно.

А мы позвонили в следующую дверь.

- Из чугуна что ли!? - воскликнул я, потирая ушибленные костяшки пальцев.

- Не может быть это чугуном! - сказал Жабин, чуть ли не принюхиваясь к металлу.

- А ты лизни еще, - посоветовал я ему. - Знаю, что не может, а вот чугун все-таки! Гляди, как поет!

Мы с опаской ждали - кто же откроет - ни этой двери, ни того, кто здесь жил, мы не припоминали.

Минут через пять чугунные переливы стихли, а никто не спешил открыть нам дверь. Как не тянуло стукнуть по двери еще, ни я, ни Жабин на это не отважились, и переходя к следующей двери, Жабин с нервным смешком заметил:

- А Пашка Дмитриев не здесь ли жил!?

- Не здесь, не здесь, - сказал я...

Старушек умиляли кошки Сергея Ильича - держал он восемьдесят три кошки, при этом чистота в квартире была удивительнейшая, пресловутого кошачьего запаха не было вовсе. Кошки Сергея Ильича -

персидские - нежнейшие кремовые и папиросно-дымчатые, барыньки персидские красные с белым и любимицы гостящих старушек белые с оранжевыми глазами, черепаховые - порождения ночных кошмаров и шиншиллы - ах, ни у одной дамы не было такой шиншиллы, сиамские красные среднего возраста, с самого рождения и всю жизнь похожие на малышей балинизейки “табби”, злобные британские голубые и тощие русские голубые, сиамские сил-пойнтки - помесь зайца и гончей и восточные короткошерстные красные - словно брошенная хозяином и обретающаяся теперь по подвалам лайка, норвежская лесная голубая - ведьма , приглядывавшая за Сольвейг, пока Пер Гюнт за морями искал своего счастья и восточная короткошерстная “гаванка” - которая пантера, вылитая пантера! убийца бирманская кошка и европейская палевая, в которой, кажется, жизнь теплится чудом, и не дай бог встретится ей на узенькой дорожке с картзейской голубой, кенийская бесшерстная - которая кажется некошкой, неизвестно почему затесавшейся среди тутошних кошек и китайская вислоухая - кошачье тело, собачья плоская голова с чау-чаушными глазами навыкате, сибирская двухцветная, бедный необразованный родственник европейской трехцветной, и сибирская тигровая - если кот, то кот европейский трехцветный может не ставить хвоста трубой, не его выберут кошечки, и еще..еще...еще...

- о, какие еще кошки были у Сергея Ильича Чватова! Недостойно не упомянуть остальных, но и упомянуть недостойно - словно бы уже названных было мало для оправдания наличия на Земле атмосферы, пригодной для жизни этих существ, поистине неземных одной своей грациозностью, взявших от всех других животных только лучшее - от змеи гибкость, но не омерзительную пронырливость, от человека эгоизм, но не независимость, от собаки шерстку, но не неопрятность, от насекомых слабое зрение, но не мертвенность глаз, от рыб способность не спать, но не привычку жрать на ходу...

И под взглядами кошек отступали от дамы все ее заботы, и уходила дама, думая о кошках, и сама того не замечая, двигалась дама не суетясь, не дергаясь, не... словом, не так, как двигалась до этого, но шла так, что мужчины на улице выворачивали шеи, но дама не замечала этого, не слышал визга тормозов - выворачивали шеи водители - хотя, казалось бы, идет-то замызганная домашняя хозяйка средних лет... как не замечала и изумленного взгляда мужа, и, увлекаемая им в постель, думала дама о кошках, и удовлетворяла впервые мужа, и муж бросал пить, волочиться за другими, начинал одевать даму... а дама в новых мехах ходила совершенной кошкой, но не замечала того, вспоминала лишь дама, как вещал Сергей Ильич:

- Наши домашние животные - кошки, собаки - каждая пятая - потомки существ, посетивших Землю пятьдесят тысяч лет назад. Мои кошки все - инопланетяне...

- У вас есть кошка или собачка? Нет? Заведите! Непременно инопланетную!

- Их можно отличить: у них очень выразительные глаза, взгляните в их глаза и вы почувствуете их необычайно плотную светлую ауру... еще такие собаки, например, могут очень громко лаять, кошки - мяукать.

- И у них очень исключительная психики и паранормальные способности. Они очень влияют на своих хозяев, могут даже сниться им. Если кому-то снится его кошка в какой-то непонятной местности - это он видит сны кошки об ее родном доме, или странное поведение - так она ведет себя там, на родной планете.

- Или кошка может приснится как совершенно другое существо, но по тому же имени.

- Так же они могут спасти хозяина, разбудив его ночью - потому что прекрасно понимают, что такое огонь или утечка газа.

...

Как-то одна дама пронесла на груди диктофончик и тайком записала речь Сергея Ильича, дала послушать приятельнице.

Приятельница заметила:

- Но это же полный бред!

- Ах! - воскликнула дама, - ты не видел этих кошек, этих божественных существ! - и разругалась с приятельницей...

...

А на последнем сеансе Сергей Ильич демонстрировал даме кошачий половой акт... мелкие суетливые подергивания... три дня дама находилась в ступоре... когда у дамы проходил шок... она набрасывалась на мужа и впервые муж удовлетворял супругу... после этого оба начинали раздавать телефончик Сергея Ильича направо и налево.

...

- Не слишком ли мы пьяны? - спросил я Жабина.

- Разве мы пьяны!?

- Ну все-таки... может, не ломиться к Сергею Ильичу?

- Что значит, не ломиться!? Ломиться! Ломиться! Счас вломимся и надерем хвосты евонным кошкам! Да, шучу я, шучу, он как-то меня на улице встретил: “Не нужно ли котеночка, говорит?” И показывает за пазухой.

- Уж на что я никогда о кошках не мечтал, а тут загляделся. “Регдол”, порода такая. Дико редкая, дико дорогая. Это я потом узнал. А красавец какой вырос! Да ты видал моего Тимофея. Я ведь так и не поблагодарил Чватова. Зайдем, хоть спасибо скажу...

И мы позвонили. Сергей Ильич... Дверь открылась и мы в испуге сделали шаг назад - Сергей Ильич предстал перед нами в совершенно не своем, совершенно непотребном виде...

Всегда благоухающий “Давыдовым”, в сером шерстяном джемпере, где шерсть лежала шерстинки к шерстинке, серых брюках с голубоватым отливом, “самый элегантный мужчина к западу от Лас-Вегаса”, как назвала его одна восторженная дама... Так вот, сейчас этот самый элегантный мужчина был небрит, волосы на голове в перьях, джемпер порван, брюк не было, были семейные трусы рязанской окраски, в руках держал Сергей Ильич бутылку водки, глядел на нас мутным глазом.

Отхлебнул Сергей Ильич из бутылки и сказал:

- Что? Тоже инопланетяне?

- Сергей Ильич! Что с вами! Мы это... мы!

Он притворил за собой дверь, опустился на ступеньку.

- А я кошек топлю в ванной...

- Что случилось, Сергей Ильич?

- Инопланетянин приходил...

...

Накануне, только Сергей Ильич проводил даму после первого сеанса и сидел, расслабившись в кресле, вдруг почувствовал: в квартире посторонний.

На Сергея Ильича пахнуло чем-то сладким и резким, чем-то травяным, Сергей Ильич резко открыл глаза: перед ним стоял мужичок, странно пахнувший и странно выглядевший мужичок: во фраке, под фраком джинсы и красная рубашка, на голове кепка в клетку, на груди галстук в полоску...

- Ах, нет ли у вас микроволновой печи? - спросил мужичок.

- Есть, - машинально ответил Сергей Ильич.

- Ах, если вы хотите убить меня - включите ее!

- Но почему..?

- Меня убьет излучение!

Тут Сергей Ильич совладел с растерянностью и сделал попытку приподняться, но незнакомец, словно прочитал его мысли, легко толкнул Сергея Ильича в грудь:

- Я - инопланетянин. И мне не нужно открывать дверь ни с той, ни с этой стороны... Вы понимаете, как я попал в квартиру? - угрожающе и в то же время как-то примирительно сказал незнакомец.

- Понимаю, - отвечал Сергей Ильич, падая духом и телом на кресло. - А что у вас с ногтями?

Ногти незнакомца были белыми.

- А это... Понимаете, перепутал, вместо лака для ногтей использовал канцелярскую замазку. Постоянно путаю вещи: тут у вас трудно понять - что для чего...

- У! Чем же могу служить? - Сергей Ильич вновь попытался овладеть ситуацией.

- Видите ли я - муж дамы, которая от вас только что вышла.

- Так.., - поджался в кресле Сергей Ильич.

- Дама требует от меня невозможного. Видите ли, сутки на моей родной планете и здесь, на Земле, имеют несколько различную длительность. Период разный. Никак не могу акклиматизироваться...

- Вот сейчас, например, меня неудержимо тянет ко сну, хотя времени... Сколько на ваших часах? Девять, вот видите, девять. А у меня дома, - незнакомец поглядел на свои часы, - пять ночи. Самый сладкий сон. И тут моя жена, обычная земная женщина, требует любви... А я, черт возьми, только с рабо... Я может и хочу, но организм требует свое, и мне еще газеты чи.. читать... Вы же понимаете, что я здесь на Земле для сбора культурной информации!

- Понимаю...

- И вот я наслышан... Вы знаете, по всей галактике идет слава о вас, как о самом гуманном представителе человечества... сколько наших братьев вы пригрели! - незнакомец оглядел жадно взиравших на него кошек...

- Впрочем, занимайтесь с моей супругой и дальше. Я, собственно, не за этим. Возможно, вы даже поможете ей лучше понять нас... хотя мне скоро предстоит с ней расстаться. Долг, понимаете ли...

Сергей Ильич окончательно смутился.

- Собственно, мне необходимо поговорить с вашими кошками... у меня для них ряд важных сообщений, - и незнакомец неожиданно замяукал, и так натурально, что Сергей Ильич отбросил всякие сомнения.

- А вы, - незнакомец прервался, - пока пойдите на кухню, поглядите телевизор, там сейчас семнадцатая серия “Второй Мировой”. Дико смешное кино.

Сергей Ильич беспрекословно поднялся и пошел.

...

- Понимаете, - плакал он, принимая от Жабина бутылку, - По всем признакам это был натуральный инопланетянин. Цепкий взгляд, завораживающий голос, дикие привычки в одежде, дикое чувство юмора, чувствительность к электромагнитному излечению.

- И чем кончилось!? - всхлипнув, спросил сам себя Сергей Ильич. - Сижу, смотрю кино, и не вижу, все прислушиваюсь: за стеной сначала тишина, а потом кошки как замяукали, завыли, и словно все разом, что-то звякало, что-то падало, я терпел, наконец не выдержал, отворил дверь...

- Моя любимая, Золушка, бросилась на меня со шкафа, у меня в коридорчике шкафчик стоит, вцепилась в волосы, а на хвосте у нее... а-аа...ааа... банка жестяная...

- По всей квартире носятся, как сдуревшие, кошки, банки, бутылки на хвостах, все перевернуто, разворошено, и везде валяются скляночки от валерианки.

- Что же это за контакт-то был!? Разве я о таком мечтал!?

“Сказать ему?” - взглядом спрашивал меня Жабин.

“Молчи!” - отвечал я ему.

- Сергей Ильич, - осторожно сказал я, - я вот читал статью одного американского уфолога, по моему, Брэда Штайгера... Он пишет, что тела наших домашних животных часто используются инопланетянами в разведывательных целях.

Сергей Ильич перестал всхлипывать, прислушиваясь...

- И вот во вселенной много рас, и тела кошек используют, мягко говоря, не самые достойные представители... А вот с собаками другое дело - самые мужественные, самые... потентные.

- Действительно, - встрял Жабин, - у дога вон какие яйца висят!

Я метнул на него уничтожающий взгляд. Но Сергей Ильич вдруг внимательно посмотрел на Жабина.

- А ведь действительно...

- Вот и начните практиковать с собачками! Вот сейчас в третьей квартире, у Василия щенки ньюфа, чудный ньюф, вы ему жену попрактикуйте - у них несильно это дело - он вам задешево отдаст.

- Василий, знаю я его, - задумчиво произнес Чматов. - Бесплодие у него, того собачек и завели... Знаете, когда Юлий Цезарь приехал в Александрию, там мода была: дамы собачек маленьких держали, поглядел цезарь, как они возюкались с ними и воскликнул: неужели эти женщины не могут иметь детей, что возюкаются с собачками!.. Впрочем, я увлекся, это другой вопрос... Чем смогу, тем помогу!

- К себе не приглашаю - у меня дома совершенный бедлам. Впрочем, заходите, всегда рад...

...

Когда дверь закрылась я не удержался и съязвил:

- Хорошо, что ты не поблагодарил Чматова за котенка...

- Что ж я, совсем дурак, - Жабин не обиделся.

Работал Тарас электриком, выступал за родной профсоюз на всех соревнованиях и редко не увозил приза.

На нас накатила густая волна лекарств - словно за дверью была больничная палата.

- Что случилось?! - спросил я.

- Отчим покалечился, - радостно прошептал Витька. - Санька сейчас за него объяснительную пишет... На работе покалечился... Заходите...

Мы осторожно на цыпочках вошли.

- А вот гости пришли, - радостно сказал Витя, вводя нас в комнату, проведать вас пришли...

На кровати лежало нечто с ног до головы замотанное в бинты, ноги, руки - на растяжках, только на голове были щели, в две глядели черные злые глаза Тараса, в третью послышалось:

- Че стоишь как пень, дай гостям стулья, здравствуйте, ребята, извините, что не могу ответить на ваше крепкое рукопожатье, сами видите!

- А ты запомни, Санька, - сказал Тарас, обращаясь к пристроившемуся на краю кровати с тетрадкой на коленях второму пасынку, - если бы я не умел группироваться, меня бы тут не лежало!

- Итак, на чем мы остановились..?

- Да мы собственно и не начинали.., - робко сказал Санька, которого отчим часто поколачивал. Витьку бил меньше - Витька однажды ночью разгрыз сыромятный ремень отчима на мелкие кусочки, Тарас проникся...

- Тогда пиши...

- Чтобы не тащить на себе весь этот груз, я решил спустить его в мешке, на веревке...

- Ты бы, дурак, - этого Санька не пиши, это я тебе - стал бы спускать сверху, но надо головой иногда думать - как я!

- Я прикрепил веревку на земле, поднялся на вышку, пропустил веревку через дырку на вершине вышки и привязал конец к мешку. После чего спустился на землю. После чего я открепил веревку, держа ее крепко, чтобы помаленьку вытравляя, обеспечить медленный спуск мешка.

- Я не учел, что мой вес около семидесяти килограммов. К сожалению, всего не учтешь...

- Писать это? - переспросил Санька.

- Не пиши. Думай головой, блин!... Пиши: к моему удивлению, меня буквально вздернуло от земли, я растерялся и не отпустил веревку.

Я быстро поднимался вверх, и на высоте двадцать метров встретил опускающийся мешок...

- Это объясняет перелом костей черепа и перелом ключицы...

- Однако, я продолжал подниматься, наконец, мои пальцы буквально воткнулись в дырку, через которую проходила веревка... Однако, я не растерялся и, несмотря на боль, продолжал крепко держать за веревку.

- Ты бы, поди, бросил веревку, и посмотрел бы я, что с тобой было, когда бы ты грянулся с сорока метров...

- К моему несчастью, в этот же время мешок достиг земли, от удара он прорвался и инструмент высыпался.

- Лишенный почти всего содержимого, мешок весил очень мало, а мой вес, как вы помните, около семидесяти килограмм. Как легко себе представить, я начал быстрый спуск...

- На высоте примерно двадцати метров я встретил мешок с остатками содержимого. Это объясняется перелом лодыжек и ушибы на нижней половине тела.

- К счастью, отчасти уравновешенный мешком, я спускался достаточно медленно, чтобы, когда я ударился о груду инструментов на земле, я сломал только три ребра...

- Что касается остального, то лежа на земле, страдая от боли, я увидел мешок с остатками инструментов, висящий надо мной на высоте сорока метров. Не в силах отползти, я отпустил веревку и постарался сгруппироваться...

Ладно.

Мы с Жабиным вышли на кухню. Это было невежливо, но было бы гораздо невежливей упасть на пол возле кровати и смеяться..смеяться...

На кухне сидел Витя и читал газету. Он понимающе поглядел на нас...

Минут через десять Жабин, утирая слезы, наконец, выдавил:

- Витька, ты зря не слушал!

- Да слышал я через стену, - равнодушно сказал Витя.

- И тебе не смешно?

- Да я уже смеялся... Можете не поверить, но отчим не первый такой дурак. Точно такой же случай произошел недавно в Канзасе. Вот, - он показал нам газету...

- “Бо-стон Дейли Ньюз”, - прочитал название Жабин. - Не наша, что ли?

- Ну дела! - сказал я. - Ладно, Жабин, пошли попрощаемся с Тарасом.

Санька сидел за столом, переписывал объяснительную набело, мы подошли к больному, заглянули в щелки:

- Давай, Тарас, выздоравливай! Может надо чего?

- Да ничего...

- Может тебе чуть-чуть, влить? За выздоровление!

- А-аа... давайте!

Мы влили Тарасу три ложки водки, сами глотнули из горла.

- Ух-ты! - сказал Тарас, - а я ведь и не знал, что водка такая вкусная... Оставьте бутылку, Санька попоит меня.

- Не пил что ли никогда?

- Не-е... режим же...

- Ну бывай! - мы оставили бутылку и откланялись.

Дверь открыла Тамара Тимофеевна, мама Влады, вдова полковника-ракетчика.

Помоталась Тамара Тимофеевна с мужем в свое время по лагерям и гарнизонам, по стране и по Африке, характер приобрела командирский, не говорила - командовала.

Ходила - тоже - шагом строевым и всех, кто обгонял ее на улице (или шел навстречу), вдруг начинало притягивать к ней (как притягивает большой корабль меньший при встрече в море), затягивать под ее корпус.

...

- А! Ага! - сказала Тамара Тимофеевна. - Явились! Красавцы!

Наши руки с рисом (мы ожидали увидеть Владу - дочку Тамары Тимофеевны или Ваську - жениха Влады) - замерли на полпути. Из моей ладони слетела рисинка, Тамара Тимофеевна проводила ее взглядом (я испуганно опустил глаза - показалось, рисинка падала медленно, заторможенная взглядом Тамары Тимофеевны).

- Что это?

- Это, мы посеваем?

- Мама, кто там, - в прихожей появился Вася, полуголый, вытирался полотенцем, шел из ванной, - А-аа, ребята, заходите. Мама, это ко мне!

- А что? - как-то сникла Тамара Тимофеевна, - я вот говорю: заходите, ребята...

- Давайте, раздевайтесь, - сказал Вася и прошел в комнату.

- Ну, оглоеды! - твердым добродушным шепотом сказала Тамара Тимофеевна и пошла на кухню.

Мы разделись и прошли в комнату.

Вася уже надел рубашку. Невысокий, средней, правда несколько необычной, внешности, люди с такими чертами не сильно впечатляют, пока не появится актера - знаменитого, на которого они вдруг окажутся похожи. И тут же начинаешь смутно вспоминать - на кого-то он похож.

Еще Вася немногословен и обстоятелен.

- Сейчас все будет, ребята!

- А где Влада?

- На балконе белье вешает.

...

Скоро на низеньком столике появились: сковородка с жареной картошкой, миска с салатом, три тарелки, бутылка “Джони Вокера”, бутылка “пепси”.

- Ну все... садимся! - сказал Вася.

- А Тамара Тимофеевна, Влада, не будут? - спросил Жабин, косясь на три тарелки.

- Нет, они ели.

Тут в комнате появилась Влада, во влажном - пятнами платье, следы стирки, откинула влажные волосы:

- Привет, мальчишки! Как дела?

Голос у Влады был чуть мальчишеский, славный такой.

- Нормально, - сказал Жабин, накладывая себе салат, - а ты не будешь с нами?

- Нет, я не хочу, надо стирку докончить. Сейчас докончу просто так посижу, расскажите.

- Ну, давайте, - Вася разлил виски, себе смешал с пепси в бокале, - За старый новый год!

Мы выпили, Вася молчал, разговор как-то не завязывался, но и неловкости от этого не возникало: Вася спокойно ел, вкусная картошка... вкусный салат... вкусный коктейль...чего еще надо...

Ну и ладно.

В комнату вошла Влада, переоделась в другой халат, подсела к нам, намазала себе бутерброд с сыром. Почти следом за ней, с шумом, и с виноватым видом за этот шум - все жизнь шумела, куда ж от этого теперь - внеслась Тамара Тимофеевна. В руках держала бокал:

- Васенька и мне бы плеснули, старухе...

Вася молча взял бутылку, плеснул Тамаре Тимофеевне на полпальца.

- Маловато, еще чуток.

- Нет уж, - сказал Вася, - нет уж. Идите, мама, кефир, пейте.

- Так нет, Васенька, кефира, съели!

Василий привстал:

- Что ж, я вам за кефиром побегу!?

- Нет ну что ты сразу, - Тамара Тимофеевна ретировалась.

Я сидел и молча переваривал виденное: смирность Тамары Тимофеевны просто не укладывалась в моей голове. Судя по напряженным плечам Жабина, в его голове тоже. И, главное, Владка вела себя как ни в чем не бывало - что-то спрашивала у нас - где работаем? Как с детишками? Куда собираемся поехать отдыхать летом? - и словно не замечала совершенного перевоплощения своей мамы!

Вася включил телевизор, закурил, молча стал смотреть футбол. Мы тоже молча смотрели футбол. Влада листала журнал.

“Пошли?” - взглянул на меня Жабин.

“Пошли!” - кивнул ему я.

- Ну, мы пойдем...

- Уже? - поднял голову Вася.

- Ребята посидите еще! Куда вам спешить? - ласково сказала Влада.

- Дела что ли? - спросил Вася.

- Да собственно.., - начал я.

- Поздно уже, - перебил меня Жабин, - а у нас зарок - все квартиры обойти, обпосевать. Прикинь, завтра народ обидится - у всех были, а к нам не заглянули. Потом, мы и Фету обещали.

- А то, - сказал Жабин.

...

- Слушай, вот Тамара - Тимофеевна, - сказал Жабин. - Моего кота тоже Тимофей зовут. Еще у нас Тимофеев - сколько в доме? И вообще - как имена повторяются. Одни и те же. Марин вот куча. Лен.

- Не думай, - сказал я. - Мне кажется... на самом деле имен разных куда больше, чем людей.

- Чего?

- Тебе не кажется, что в некоторые квартиры, словно по второму разу заходим?

- Ну?

Я промолчал.

- Вообще-то, кажется, - сказал Жабин. - Я уже со второго подъезда начинаю чувствовать - в этой только конфет дадут, а тут и денег может обломиться, тут нальют, а тут наше пить будем.

- Я не совсем об этом, - сказал я. - Но, наверное, и об этом тоже. Ладно, пошли дальше.

- Да у Чекмаря вроде открыто.

Дверь семьдесят седьмой была полуоткрыта, Коля Чекмарев, мужик лет тридцати, дымил в дверь беломориной и увлеченно стучал молотком по велосипедному колесу. Рядом валялся одноногий подростковый “Уралец”.

- А, привет, заходите.

Коля Чекмарев был известен как задиристый мужик без башки, но трусоватый. Громко кричал, и если его крик не пугал человека, Коля Чекмарев кричать не переставала, а отходил подальше.

Если его и не пугались, то и не гнались.

Поэтому я приступил к делу без обиняков:

- Колян, расскажи о своем первом сексуальном опыте...

Коля загоготал:

- Это что за опыт такой?

- Ну, когда ты член достал не для того, чтобы поссать.

- Вох! Давно... в девятом классе. Нет, еще раньше другое дело было, классе в четвертом. Мы с Тарасиком, он потом на Украину уехал, и Сережкой фотки на помойке нашли. Там мужик член к бабе приставлял. Так мы это поняли. В разные места, рот, жопу, спереди и сзади.

- И пошли в парк. Народу нет. Ну, мы с Тарасиком члены достали и ну приставлять их друг к другу. Только в рот не приставляли. А Серега заломался, все оглядывался и говорил: придурки, хватит! Ну, мы поприставляли и ничего не поняли.

- А чего ты какую-то ерунду спрашиваешь? Вот меня на работу взяли. Да, слесарем.

- А мать где?

- Мать в больнице. Ей легкое удалили. Левое.

- Ну и как она?

- Нормально. Дышит. Даже не похудела...

- А вы че делаете?

- Да вот посеваем.

- Оба-на! У Кайфа были?

- Нет еще.

- Навалит вам Кайф, - Коля завистливо закатил глаза.

- Хочешь, идем с нами?

- Да мне вот велик починить надо, - Коля замялся. - Ну, если только к Кайфу...

И мы пошли к Жене Кайфу

Женя сидел в комнате за огромным письменным столом. В руках Женя держал ножницы и аккуратно вырезал из альбомной бумаги двухсантиметровые овалы. Весь стол был завален ими.

- Вот уже полтыщи сделал, - гордо сказал Женя.

Я взял в руки один из овалов. На нем, с обоих сторон ручкой было выведено “ЖЕТОН”.

- Что это, Женя? - спросил Чекмарев.

- “Жетоны”! - довольно ответил Женя. -А вы чего делаете?

- Посеваем вот, - ответил Жабин. - Давай доставай бутылку!

- Счас, счас, - ответил Женя, - вот только лист довырезаю... А что такое посеваете?

- Ну ходим по квартирам, сыпем рис, глядим кто как живет, желаем процветания, здоровья там, нам отсыпают конфет, херни всякой, денег...

- Много бабок срубили? - жадно спросил Женя.

- Да рублей двадцать...

- Ну это немного, - облегченно сказал Женя. - А продать что могу! Что надо? - он отложил ножницы.

- А что есть? - жадно ответил Чекмарев.

- Все есть, все, что видишь - продам. - Тут у меня только кассеты. Бери кассеты - по рублю отдам! Ладно, пойдем покажу, может, что интереснее выберете. Пошли в зал!

Женя открыл гардероб:

- Вот, может, рубашки нужны. Отцовы. Новенькие почти. Он рубашки не носит. Мать покупает и висят.

- Зачем же покупает? Да и не совсем новые, - Чекмарев нюхал рукав рубашки.

Женя смутился:

- Ну носит... Но бережно! Ты смотри, смотри, бери! Дешево отдам. По пятерке!

- А вот костюм...

- Костюм, - Женя на мгновение задумался. - А-аа! Бери! За полтинник отдам!

- Слушай, но это же не твое. Родители пороть не будут? - спросил я.

- А? Что? - Ожившее во время торга лицо Кайфа вдруг разгладилось, сделалось плоским, глазки обесцветились... - А? Что? Родители? Ну не брал я!

С таким лицом можно было делать что угодно, наверное, хорошо с таким лицом... Да все хорошо... жить с таким лицом хорошо. Взятки гладки, батеньки! Мы-с идиоты! Сыновья вам, к тому же-с! Родное чадо, ничего не знает, а если и знает, так не виновато же оно! Славный, славный Женя Кайф!

- Вот сервиз, нужен? - Женя ходил по комнате, мы следом за ним - щупали посуду в серванте, обувь в шкафу, одежду.

- Вот белье... постельное... Может, надо? Бери, дешево отдам!

- А это, вот, кроссовки, продашь, - Чекмарев выудил из-под кровати кроссовки.

- Все, что видите - продается! - решительно сказал Женя.

Он присел на корточки, отогнул край вьетнамского ковра:

- Вот ковер. Нужен?

- А что можно?

- А то! Сейчас скатаем...

- Нет, не нужен, - сказал Жабин. - А мебель можно?

- Можно! - радостно сказал Женя.

...

Чекмарев купил кроссовки за трояк. Цена этим кроссовкам была рублей восемьдесят. Доброй, но жадной души был человек Женя Кайф.

- Надо обмыть! - сказал Жабин.

- Сейчас! - радостно сказал Женя.

Полез в бар, достал бутылку “Шивас Регал”.

Женя рассказывал:

- Куплю машину! Еще одну! Куплю дом, квартиру куплю. Все куплю.

- Женя но это же все не твое. Родительское же...

- А-аа, дураки они, - презрительно махнул рукой Женя. - Ничего не понимают...

- Слушай, а зачем ты эти, жетоны, делаешь?

- Ну как зачем!? - изумленно ответил Женя. - Завтра на работе насую в раздевалке всем в карманы. Потащимся!

И все же добра была Юля Пеночкина, и жила в ней огромная всепоглощающая страсть. Страсть к Майклу Джексону.

На стенах у Юли висели плакаты с кумиром, носила двадцатисемилетняя Юля значки с любимой мордочкой, было у Юли дома два десятка кассет - все до единой с любимым голосом, ставила Юля свечки Майклу в церкви, и неоднократно бывала бита мамой и очередным ее хахалем за свою любовь.

Напивались хахаль с мамой, делалось им все в этой жизни понятным - все, кроме одного: “И чего она в этом Джексоне нашла”.

Юля слыша по голосам, что возбуждение нарастает, запиралась.

Наутро шла к соседу - Семену Фету и просила:

- Не почините ли мне дверь? Замок выломался.

- Сам? - усмехаясь спрашивал Фет.

- Ах, не сам...

...

- Сеем-сеем-посеваем, встретить Джексона желаем! - запели мы и осторожно побросали немного риса - постоянно недоедающая при матери-алкоголичке Юленька трепетно относилась к продуктам.

- Ах, как это божественно - посевать! С Рождеством вас, мальчики!

- Что поделываешь, Юленька?

- Ах, по телевизору концерт передают... Будете смотреть!? - Юленька схватила Жабина за рукав и втащила в квартиру.

Я вошел следом. В проходе комнаты показалось лицо Юлиной мамы - она заглядывала в коридор с диванчика, стоявшего в комнате - показалось, оглядело нас равнодушно и скрылось.

- Ах, не обращайте внимания, они там опять пьют...

Ладно.

Мы прошли следом за Юленькой в ее комнату, Юленька закрыла дверь на замок и подсела к телевизору, на котором в лучах лазером размахивал мокрыми волосами Джексон.

- Милый, - сказала Юленька и поцеловала экран.

Джексон прилепил лицо к снимавшей его камере и заорал:

- Don’t look on me! Watch my crotch! My face... my face... below better place... Please don’t forget... In bed im ba-ee-e-d!

- Что!? Что, милый! Поешь, поешь, а я и ни словечка не пойму...

- Да ничего хорошего, - сказал я.

- Переведи, переведи! Можешь?

- Да.., собственно, - и я перевел.

- Ох, - села Юленька. - А я думала божественное что-то... Всегда думала... Так говоришь плох, - с надеждой спросила Юленька...

- Плох. Сам говорит, - подтвердил Жабин.

- Ну тогда, - и Юленька решительно переключила канал. - О, какой импозантный, - и Юленька прислушалась, - Это кто такой с таким крестом?

- Это...это.. как его... Тальин... нет, чем детям жопки присыпают..? Тальк... Тальков Игорь.

- И-и-и-горь, - томно-жалобно протянула Юленька.

- Только он помер.

- Как помер!?

- Убили его.

- Плохие люди убили! - уверенно сказала Юленька. - Тем лучше! Не разлюблю! Нашли - кто убил?

- Нет, не нашли.

- А я догадываюсь кто! Подожди, И-и-и-горь, - и переключила канал.

Майкл Джексон злорадно улыбался Юле.

- Плохой! Зачем Игоря убил!?

- От ревности, Джули, - сказал Майкл Джексон. - That fucking jealousy!

- Будешь божественное петь?

- Буду, - поклялся Джексон, - и детей педерастить перестану!

- Так ты и детей.., - ужаснулась Юля.

- Это в прошлом, Джули, все в прошлом...

- Я тоже хочу в прошлое... Ах, лучше бы Тальков тебя убил.., - прошептала Юля и переключила педофила Джексона на мертвеца Талькова.

- Молодец, - сказал Тальков. - Айда в кровать!

- Айда, - прошептала Юля.

- С богом! - сказал Тальков и поправил висевший навыпуск на шелковой эстрадной рубахе большой реквизитный крест.

- Мальчики, помогите телевизор в кровать перетащить.

Мы помогли, поглядели на забывшую про нас Юлю и ушли.

- Слушай, а он нас не того-этого?

- Да брось ты, - засмеялся я, - Нас же двое.

- Он меня однажды чуть.., - застенчиво проговорил Жабин и сплюнул.

- Да ты что!

- Ага, назюзюкались мы с ребятами, пошел домой, поздно уже было, народу никого, ну я присел перед подъездом, думаю - на минуту-другую отложу встречу с супругой... Ну и заснул. Просыпаюсь оттого, что меня кто-то гладит. Ну я, натурально, глаза приоткрываю, а поздно ведь, ночь, страшновато - гляжу склонился надо мной Толян и лижет меня своим шершавым - баю-бай - поет. Я, блин, вскочил, а он улыбается: что устал, говорит. Иди, говорю отсюда! А он улыбается, как придурок в “Спокойной ночи, малыши”.

- Ну не боись!

- Ага, говорят, он на стены лезет и стены ему подмахивают.

- Звони, поглядим...

...

- Здравствуйте, ребята! - пролаял Анатолий, помесь овчарки с пуделем, открывая дверь и доброжелательно виляя хвостом.

- Привет! - кивнул ему Жабин.

- Сеем-сеем-посеваем, счастья и добра желаем! - потрусил я немного риса.

- И вам того же, - мелким лающим смехом зашелся Анатолий. - А вас, маска, я знаю, - и помахал лапой Жабину.

Жабин отшатнулся.

- Ну заходите, что ли. Отметим праздник.

Мы зашли.

- Глупость, конечно, - извинительно сказал Жабин, - посеваем, просто решили...

- Ах, оставьте, - сказал Анатолий, принос в зубах и положил на стулья плоские подушечки, махнул головой - садитесь, мол. - Глупость, не глупость. Разве не глупости двигают вперед нашу жизнь? Так что выпьем за глупости! Дети должны помогать родителям, чтить мать и отца... мать особенно...

Мы выпили, Анатолий водку лакал из фарфоровой мисочки.

- Вы склонны к философским рассуждениям...

- Склонен, склонен, -Анатолий оскалился. - Что есть смысл жизни? Смысл жизни есть переживание счастья. Это абсолютный смысл. Это можно только, найдя бога. А не найдя? Переживание удовольствий. Это относительный. Относительным живу, а к абсолютному склонен. Ебу - простите, и философствую. Пофилософствую и поебу...

- Одиноко живете, - сказал я.

- А правда, что вы женщин..? - спросил Жабин.

- Правда, а где ж ты суку, меня достойную, найдешь? - сутяжно спросил Анатолий. - Приходится всяких блядей водить, - и он сунул голову в пах, принялся вылизывать.

Мы выпили еще, плеснули Анатолию в мисочку.

Анатолий полакал и зевнул, широко разинув пасть.

- Ох, мы пойдем, вы спать, наверное, хотите, - поднялся Жабин со стула.

- Нет, нет что вы, я вообще не сплю, как это фактически принято. У меня... тумбочка есть. Я в нее утром сны складываю, и засыпаю, а вечером достаю, и просыпаюсь.

- Да нас тут Фет заждался, наверное.

- Тогда не смею задерживать.

...

- Слушай, а почему ты с ним на вы? - спросил меня Жабин.

- Собака, которая умеет разговаривать, вызывает уважение, как... как человек, который умеет лаять.

- Вона! - сказал Жабин и позвонил в следующую дверь.

- Здравствуйте, мальчики, - тихо, грустно ответила Светлана.

...

Широкие калмыцкие скулы, нежная кожа, большие темные глаза, взятые по отдельности ее черты были либо редкостно хороши, либо... нехороши, но вместе... Светлану можно было назвать красивой женщиной и... ее так и называли. А замужем она была за мужчиной, столь редкоуродливой внешности, что... Такая внешность порой встречается среди бабок, торгующих семечки на углу, - брюзгливая складчатая старость. Кажется, что из подростковой угловатости они сразу прыгнули в старческую расплывчатость.

- Мы вот посеваем, счастья и добра желаем, можно у вас намусорить?

- Мусорьте, мусорьте, - засмеялась Светлана.

И мы немножко помусорили...

- А теперь не хотите ли чайку?

- А где супруг, - поинтересовался Жабин.

- Спит, где ему еще быть?

- Не разбудим?

- Вряд ли. Третий год спит.

- В коме что ли... Этом летар..гическом сне?

- Зачем в коме!? пришел с работ, посидел за бумагами, лег и спит. Заходите, я вам альбомы покажу.

Светлана усадила нас на кухне, поставила чайник, достала из холодильника банку персикового варенья, положила на блюдца, достала пирожки.

- Может вы голодны. Вот пирожки, с печенкой. Кушайте, я пока за альбомами схожу.

Через минуту она вернулась с большой коробкой, поставила на пол у стола, склонилась:

- Так это фото...не то... Ага, вот! - она положила на стол несколько простых школьных альбомов для рисования, закрыла и отодвинула коробку под стол.

- Это мне один мальчишка прислал. Я, говорит, то есть он мне письмо прислал, но письмо куда-то запропастилось... я, говорит, однажды увидел вас на улице, проследил до дома, а потом вас нарисовал по-всякому, как будто мы с вами везде были. Вот и выслал мне эти альбомы, бандеролью.

- И вы не виделись, - спросил Жабин, открывая верхний.

- Нет, обратного адреса он не написал, и так больше и не появился...

И мы стали смотреть - от умелости рисунки были далеки, но старательность, светлая увлеченность Светланкой в них чувствовалась.

...

Светка в желтой куртке и голубых джинсах, раскинув руки, идет по бортику фонтана...

Светка в той же куртке, в длинной юбке, сидит на скамейке, толчется у скамейки пара голубей...

Светка стоит у витрины магазина, разглядывает плюшевые игрушки...

Портрет Светки - сидит на стуле и просто смотрит себе на руки...

Светкины руки - крупно - на коленях...

Светка на остановке, подходит автобус, на скамейке остановки сидит парнишка, спиной к нам, обтянутые серым плащом плечи, вихрастая голова...

Светка идет под зонтом, кругом лужи с какими-то слишком простыми и слишком похожими на настоящие пузырями...

Светка в парке, груды листьев, ворона на скамейке долбит булку...

- И что нигде себя не нарисовал? - удивленно спросил Жабин закрывая последний альбом.

- Нет, вот только спиной, ты видел... Ну я думаю, что это он себя. Больше-то нигде никого нет... Я одна. Жалко!

- А сама ты рисуешь? - спросил Жабин.

- Нет, не умею. Только солнце, облака и подпись в углу, - Светлана засмеялась, но глаза ее оставались грустны.

- Теперь хожу, гляжу на людей, вдруг это он мне навстречу! или следит за мной... Вчера опять видела похожего.. подходящего...

- Ну подошла бы, познакомилась бы!

- Нет, не могу. А вдруг это он. Не могу же я у него спросить - вы мне альбом не рисовали? А не спрося знакомится еще хуже.

...

- Ага, не рисует она! - сказал Жабин за дверью. - Видел в коробке карандашей связка, полусточенных.

- Что ж, она сама, что ли все это рисовала? - не поверил я. - Она ж, не умеет.

- Ну не знаю, может ночью встает, и рисует, а утром уже не помнит.

Полковник был стариком, было ему около восьмидесяти лет, прошел всю Великую Отечественную - от сержанта до подполковника, полгруди у него была в медалях и орденах, другая половина в орденских планках и нашивках за ранения. Ранений в Полковника было не меньше, чем наград, тем не менее до прошлого года зимой Полковник каждое утро выскакивал на мороз и терся снегом.

- Грязный же снег, - говорили ему.

- Нечего, грязь не кровь, смыть можно! - отвечал Полковник и бросался снежком.

Все кончилось, когда Полковник пошел в школу на очередной “урок боевой славы” рассказывать пионерам о подвигах.

Произошел казус. Один из пионеров принес в школу самопал, и во время урока, когда Полковник вдохновенно теребил свою память, зарядил самопал шурупом и долбанул сидевшего впереди одноклассника.

Полковник вывернул шуруп из задницы посеревшей жертвы и пошел домой.

...

Полковник перестал обтираться снегом, делать пробежки по вечерам, стал Полковник пить и интересоваться своей родословной.

Редкая фамилия была у Полковника - Высоколов.

- Жалко помирать с такой фамилией, - объяснял Полковник. - Детей нема, так хоть узнать, что где-то она жить будет. Есть ли сродственники...

И начал Полковник искать. Насколько я знал, до сих пор поиск его не увенчался успехом.

- Сеем-сеем-посеваем, многих лет прожить желаем! - запосевали мы перед открывшим нам дверь Полковником.

- Здравствуйте, - сказал Полковник. - Вы не Высоколовы?

Полковник у всех это спрашивал - стоял ли он в очереди в магазине, ехал ли в автобусе, каждый раз, когда ему приносили пенсию, он заискивающе спрашивал у почтальонши:

- Вы вот на почте работаете - Высоколовым никто не отправляет писем? А вы сами - нет? Не Высоколова?

...

- Здравствуйте, - сказал Полковник. - Вы не Высоколовы?

- Нет, товарищ полковник, никак нет... А как ваши поиски?

Полковник радостно махнул рукой:

- Вчера вроде нашел! Вернее, меня нашли! Заходите, ребята, расскажу...

На кухне Полковник ладонью провел по старой истертой клеенке на столе, выставил бутылку водки, вывалил в алюминиевую миску банку югославского охотничьего салата. Мы сели, чокнулись:

- Пусть вам повезет, Полковник!

- Пусть нам всем повезет, - сказал Полковник.

...

- В общем, принесла мне почтальонша толстый телефонный справочник, вся Россия. Давно обещала. Ну стал я его листать. Смотрю - есть! Высоколова Мария Тимофеевна! Москва! Выписываю. Звоню. А у самого сердце ек!ек! Одной рукой набираю, другой валерианку капаю на хлеб.

- Снимает трубку девчушка... по голосу лет четырнадцать-пятнадцать. Здравствуйте, вот, говорю, я Высоколов, жду три секунды, не справляюсь с дыханием...

- А она?

- Мама! - кричит от трубки, - Тут Высоколов какой-то... Нет, ничего. Просто интересуется... Молчит - наверное, слушает, что мама говорит. А потом мне: ну и что вы хотите? Ах, еттвою, думаю, да нинаковысь я не хочу! Неужели вам не интересно, говорю. Ну, говорит. Нас же на свете больше и нет, наверное... Мама, кричит, он... Говорю, извините, и кладу трубку...

- Ну тупой, ну безродные! Погано мне стало, водку достал... Эх, еттвою, думаю, а больше и ничего в голове не заводится... Живут там, думаю, скатерти обгрызают.

- Да, ладно, люди всякие бывают. Может, женщина по мужу, а муж и помер.

- Может и так, что ей тогда Высоколовы... Хотя... Неужели не интересно все равно, муж все-таки...

- Ладно, а под вечер звонок. Мужчина. Солидный. Представился полковником в отставке. КГБ. Говорит... Говорит в точности мои слова: Я - Высоколов, пишу родословную, разыскиваю Высоколовых по всей стране...

- Хорошо так поговорили! Оказывается, мы из-под Перми, целая деревня там была Высоколовых. А потом революция и половина разъехалось. И куда только нас не занесло. Замминистра Латвии - тоже Высоколов. Мой собеседник с ним встречался.

- Мы с ним тоже договорились встретиться. Он ко мне приедет. Летом у него отпуск и на пару дней выберется, привезет свои записи... Эх, не дождусь, сам махну!

- Выпьем за Высоколовых! - сказал Жабин.

Глаза полковника увлажнились, он заморгал, поднес было руку к лицу, но тереть не стал:

- Выпьем.

И мы выпили.

- Звал же!? Зайдем!

Мы позвонили.

Дверь открыла Светка с огромным ножом в руках.

- Сеем-сеем-посеваем, - осторожно запели мы, - что у вас тут происходит?!

- А, мальчишки! - Светка засмеялась, - Заходите! Папка ждет! Сказал, что вы вот посеваете, придете, может быть. А мы оленя разделываем!

...

На полу кухни расстелили газету, на газете лежало пол-туши, над нею стоял с топором стоял Семен и прицеливался.

- Ого, отоварился! - воскликнул Жабин.

- Так это Тибичи мне притащил! Иду я давеча по улице - смотрю в сугробе лежит, голый, в одной своей малице... Я его домой оттащил, а он мне после этого приносит!

- Мы уж говорим: не надо, что ты! - радостно заулыбалась супруга Семена. - А он...

- Бросил на пол и ушел! Все-таки чукчи люди, жаль, что по-нашему не умеют жить...

- Ну мы не будем мешать?!

И после минуты вежливых, ненастойчивых уговором посидеть и дождаться котлеток, мы откланялись.

Да я не слушал его, пытаясь почувствовать - порвутся ручки пакета в руках, или нет.

Жабин позвонил, за дверью раздались первые 15 тактов вальса Мендельсона. Дверь открылась и - Жабин не успел убрать пакета - он обвалился в дверной проем следом за дверью и треть конфет, печений и прочих сладостей высыпалась под ноги Колькиной матери. Жабин рассмеялся и кинулся собирать конфеты в мешок.

- Эх, блин, извините, вот мы к Коляну, дома он? Надавали вот, посевали мы...

Колькина мама как-то долго смотрела на конфеты, потом переспросила:

- К Коляну. А Коли больше нет...

- Как нет?! - я воззрился на женщину, кажется ее звали Мария Николаевна, - а где он?

- Ох, утонул наш Коленька. Вы заходите, заходите.

- Счас папка придет, потом они поедут гроб запаивать, у него в гараже стоит.

Мы топтались в прихожей.

- Вот раздевайтесь, раздевайтесь, - теплое, какое-то восковое радушие Марии наполняло тело легкой бессмысленностью...

Ладно.

Полупаря в воздухе, мы разделись, излишне долго возились, пристраивая мешки в угол, прошли на кухню. Колянова мать поставила на стол бутылку самогона, наложила миску квашенной капусты.

- Может, вы мальчики кушать хотите, есть суп, из стрелядки, отец наловил, ездил вот...

- Нет, спасибо, мы не голодны.

На столе стояли три рюмки,

- Я немного с вами.., - как только Мария Николаевна сказала это, я вдруг почувствовал огромное желание выпить.

Выпили.

Минут пять она молчала, потом пошла в комнату, вернулась:

- Вот Коля рисовать как придумал, - протянула нам стекло, на одной стороне которого несколько оленей бежали по заснеженной тундре, гладко, красиво, с другой стороны краски смешивались в кашу. - Правда, интересно?

- Ага.., - хотелось и не поворачивался язык спросить, как все случилось.

- Поплыл?

- Ну да. А вода холодная, сентябрь все-таки, случилась судорога. Он и пошел ко дну... Целый день искали, я уже и ушла, а отец нашел все-таки. Кошками такими - кидали и тянули.

Я представил себе, как эта кошка тянет Коляна по дну, подумал - он же его всего разодрала, наверное...

Раздался звонок. Мария Николаевна вскочила, торопливо пошла открывать. Мы привстали, так на полусогнутых ногах и встретили отца Коляниного.

- Здравствуйте, ребят, - щупленький мужичок пожал нам руки крепко. - Эхма, такие дела. Колька утонул. Счас выпьем, ну и поедем, грузить-то поможите.

Вместе с отцом пришли Колькины одноклассники, Колька Шустров, Руслан Антоненко, Раваз “Припас Красный Глаз”.

Раваз как всегда криво ухмылялся. Такое у него было обычное выражение лица. К нему это прозвище прилипло, когда он решил силами с Диконенкой померяться. Наутро явился в школу с фиолетовым глазом.

Полумолча сели за стол, посидели, выпили по две рюмки, опустошили миску с капустой. И пошли собираться.

Уже н выходе, Мария Николаевна напомнила нам:

- Мальчики, а мешки?!

- Давайте мы их пока у вас оставим, потом зайдем заберем.

Погрузились мы в “зилок” и поехали. Тряслись, минут через десять разговорились. Колька Шустров сказал:

- Мы сейчас его в гаражи из морга отвозили. Некрасивый, весь в пятнах, красных, синих. Я раньше не мог человека мертвого представить, сейчас еще больше не могу. Наверное, в морге не страшно работать, трудно представить, что это было человеком...

- Ага, - сказал Реваз, - ты и не смотрел, взглянул и отошел. Не-а, страшно это.

Наконец, мы, пропетляв среди корпусов завода, подъехали к гаражам. В огромных воротах была маленькая дверца, отец долго ковырялся в ней ключами, наконец открыл, мы вошли, стояли в светлом квадрате у дверей, пока отец Коляна не щелкнул где-то переключателем и не загорелись лампы на потолке.

На козлах в стороне стоял продолговатый металлический ящик.

Неужели, гроб, подумал я.

Подошел заглянул - пусто, обычный жестяной короб. Рядом стоял сварочный аппарат. Я поднял валявшийся электрод, повертел в руках...

- Ребята, помогите гроб поднести, - крикнул нам отец Коляна.

Птичьим косяком мы потянулись на зов, - впереди Жабин, сзади и по бокам Колька Шустров и Реваз, сзади Руслан и я. Руслану и мне нести гроб - темный, обычный гроб, оббитый черным, - не пришлось.

Поднесли, опустили в короб.

Отец Коляна принес лист жести, покрыл сверху.

В дверях появился шофер “зилка” с пачкой электродов.

- Счас, Василий, погоди, обкантую крышку, - отец Коляна принялся стучать киянкой по краям крышки, оббивая и обгибая их на стенки...

Минут через пятнадцать в руках Васи вспыхнул, втянулся в себя огонь и зашипел электрод, он держа чуть на отлете маску, начал медленно гладить оббитый края короба.

Я потихоньку докрутил и догнул электрод до того, что с него начали отпадать чешуйки мастики. Любимое занятие в детстве - отбить с электрода оболочку...

- Мы его не здесь хоронить будем, - отец Коляна закурил. - В Алупку отвезем. Мы ж оттуда, там у меня сестра живет, там и похороним.

...

- Ну что, ребята, - сказал Колянов отец, когда мы погрузили гроб в кузов “зилка”, - машина в порт пойдет, там до утра постоит. А завтра перегрузим в самолет и ... Пойдем, Васька подбросит нас до дома, помянем.

...

Помянули по сто, потом еще по сто, потом еще по сто, потом... очнулись мы с Жабиным на лавочке у дома, пакеты стояли между нами.

Черт возьми, если мы что-то понимали.

- Слушай, - сказал Жабин, - а пошли в школу, поглядим как Колька фотки печатает?

Мы поднялись, я вырыл в пакете несколько штук “птичьего молока” из набора “Огни Москвы” и мы пошли.

Поднялись на четвертый этаж, дверь в лабораторию была закрыта, но не заперта.

- Подожди, постучаться надо: вдруг у него там бумага открыта, надо предупредить, чтобы спрятал.

Мы постучали. Тишина. Открыли дверь и вошли.

- Да тут лампа горит, ничего тут не засветится. - хмыкнул Жабин, - Колька, ау!

- Нет, это фотофонарь такой - желто-зеленый, он как красный, бумагу не засвечивает, к тому же не дает контраста дополнительного на отпечатках при просмотре... Ну когда проявляешь, то ждешь нужного контраста, красный фонарь визуально усиливает его, на красном свете отпечаток может показаться нормальным, а потом на нормальном свету окажется недодержанным, а на желто-зеленом фонаре - какой видишь контраст, такой он на дневном свету окажется, - объяснял я Жабину, оба склонились над ванночками с фиксажем, в котором плавали фотки ночного города, из-под верхних высовывался край фотографии, где я стоял в обнимку с Жабиным, я осторожно вытянул ее, к ней прицепилась другая - застенчиво улыбаясь, рядом со мной стоял Колька. Потом, поднеся фотографию ближе к фонарю я увидел - Колька не касался ногами площадки, немного - сантиметров пять...

...

Ладно.

...

Мы вернулись к подъезду, сели, закурили. Вдруг из-за угла дома выпрыгнула человеческая фигура, мы вздрогнули. Фигура прыжками понеслась к нам. Мы напряглись и - узнали - Караваев!

- Караваев! - крикнул Жабин, - ты чё?

- Бегаю вот...

- Зачем?

- Ну мы же спорили. На двести кругов.

- На сколько?! - Жабин даже привстал со скамейки.

- На двести...

- На десять! Я сказал “на десять”!

- А мне показалось на двести...

- И сколько ты уже оббегал?

- Сто тридцать четыре.

- Иди, Караваев домой... я тебе новый бамбук должен!

- Не надо... Правда, на десять?

- На десять! на десять! Ты ослышался! И помни, - крикнул Жабин Караваеву в спину, - кто спорит, тот гамна своего не стоит, так мне еще бабушка говорила, царствие ей небесное.

Мы еще покурили и разошлись.